Любимец зрителей

– Видал, какую морду скорчил наш Сильвен? Он сейчас как рассвирепеет. Однажды ему уже насолили, когда, посулив Вертера в полном объеме – со всеми вздохами и ахами, – потом урезали до карманного формата и под конец отняли самоубийство. Так что сейчас мы одной рукой отнимаем Бурназеля, которого предложили другой!..

Пауза. Наконец Мадлен отваживается:

– Да какие тут могут быть, к черту, свидания? Парни из Сен-Сира большую часть времени безвылазно находятся на полуказарменном положении. Так что судите сами, насколько правдоподобно это соперничество из-за девушки-парижанки!

– Верно, – уступает его доводам Семийон. – Но ведь оба наших молодца, готовясь к поступлению в Сен-Сир, жили в Париже. Я живо себе представляю их на подготовительных курсах. «Генрих Четвертый», или как там – «Людовик Великий»… А значит, любовный роман у них завязался еще в Париже. – Он шагает от стены к стене. Загорается. Перед его глазами уже сменяются кадры фильма. – Куда занятнее, – утверждает он, – если в завязке им по восемнадцать лет.

– И это при всем том, как они выглядят сегодня? – не без ехидства спрашивает Мадлен.

Семийон застывает на месте, словно громом пораженный.

– Зараза! А ведь ты прав.

И все-таки обескуражить его невозможно.

– А мы чуточку состарим. Натянем годков так на двадцать. Подгримируем. Представим дело таким образом, будто они два или три раза не проходили по конкурсу. И даже, слушай сюда, пусть Вильдье поступает в академию на год раньше ла Мезьера. Не в обиду тебе будет сказано, Сильвен. Это же вовсе не означает, что ты осел и мы условились, что ведешь игру ты. Хе-хе, ребятки, все становится на свои места, и вы прямиком выходите на бракосочетание с Вильдье, свадебную церемонию по всей форме – скрещенные шпаги над головой жениха и невесты и прочее. Лучше не придумаешь, уверяю вас. Сынок, пометь-ка все это у себя.

Несмотря на тоску смертную, Сильвен поддается общему настрою. Но теперь он уже твердо знает, что Семийон идет по ложному пути и эти телячьи восторги завершатся дешевкой. Но он знает и то, что его имя во вступительных титрах не появится. Он никогда не станет этим альфонсом де ла Мезьером. Ему было бы нелегко объяснить почему. Такая уверенность пришла к нему постепенно, как приходит заря или сумерки. Никакого отношения к разорванности его сознания это не имеет. Все куда тоньше и проще; его мысли как бы принимают другую окраску. И на душе наступает умиротворение. В нем творится нечто таинственное. Остается дать этому «нечто» созреть. А пока ему забавно внимать Семийону, поддакивать тому кивком – он так нуждается в одобрении, чтобы собраться с силами.

Около одиннадцати Сильвен устремляется в прихожую. Берта как раз выкладывает почту на ломберный столик. Он пробегает глазами адреса. Ничего тревожного. И он возвращается на свое место.

– А что, если… – говорит Мадлен.

Утро близится к концу. Марилен зовет их обедать. Она предпочитает держать их под рукой – если Семийон уводит Мадлена из дому перекусить, до пяти вечера их не жди.

– Сардины в масле, рагу, камамбер. Меню вас устраивает?

– Ты – королева, – отвечает Семийон.

Они шумно рассаживаются в столовой. Семийон самовольно берется раскупоривать бутылки.

– Это напоминает мне одну потрясную историю, – завладевает он разговором. – Я работал тогда у Франжю ассистентом, и мы снимали документальную картину. Действие происходило в Вандее, в средневековом замке – заметьте себе, всамделишный замок, без дураков, с галереей навесных бойниц, подъемными мостами и все такое прочее!

Рассказчик он замечательный. Переходя к эпизоду про лошадь, которая, закусив удила, понесла галопом по настилу, и подъемный мост зашатался, засунув салфетку за ворот, Семийон встает – он и есть обезумевшая, заартачившаяся лошадь. Так и хочется ему аплодировать.

– Пришлось взбивать яичные белки, имитируя пену на лошадиной морде, – в заключение говорит он. – Это была кляча, которую впрягали в катафалк, – ее одолжил нам местный мэр. Другой лошади под рукой не оказалось.

Марилен прыскает со смеху. Она пожирает Семийона восторженными глазами. Наконец-то она заполучила его, своего режиссера. Может, он и приведет ее к триумфу.

– Угощайтесь, – настаивает она. – Вы ничего не едите.

И Семийон ловким движением запускает в рот остатки рагу.

– Кстати, о Даниеле Марсьяле больше ни гуту, – сообщает он Марилен.

– Ах! Это мне больше по душе! – вскричала та. – Даниель тут, Даниель там – я уже сыта этим по горло. Знаете, ведь мне это неприятно.

– Отныне его зовут Раймон Вильдье, – твердо заявляет Семийон. И сурово добавляет: – И с Бурназелем покончено, как с Марсьялем. Первый, кто упомянет эти имена, платит штраф.

Сильвен его одобряет. Он понимает, что Семийон, сам того не желая, сжигает все мосты. С одной стороны ла Мезьер, который перестал его интересовать, а с другой – Бурназель, воплощающий лучшее, что есть в нем самом.

После десерта они устраивают себе длинный перекур с кофе, и Семийон подводит итог.