Любимое уравнение профессора

Уж не знаю почему, но любых изгоев и отщепенцев он отыскивал среди любых чисел практически моментально.

— Молодец! Именно два — единственное четное из всех простых чисел. Это стартовый бэттер, за спиной которого собираются все бесчисленные миллионы простых игроков. Именно он начинает игру и увлекает всех за собой.

— Наверно, ему очень одиноко? — посочувствовал Коренёк.

— О нет, за него не волнуйся! — улыбнулся Профессор. — В компании четных чисел у него куча друзей, которые не дают ему заскучать…

— Но некоторые из этих нечетных встречаются парочками, прямо нос к носу! Например, семнадцать — девятнадцать. Или сорок один — сорок три… — заметила я ревниво, не желая уступать Кореньку.

— Верно… У тебя цепкий глаз! Такие парочки мы называем «близнецами».

Забавно, подумала я. Отчего привычные, обыденные слова, едва используешь их в разговорах о математике, тут же приобретают романтические нотки? Те же «дружественные» числа или числа-«близнецы». Все они строги и точны, но называются при этом так стеснительно, будто их занесло в мир чисел из какой-то любовной лирики. «Близнецы» же, в моем представлении, стоят себе парочками в одинаковых костюмчиках на обочине числового шоссе — кто в обнимку, кто рука об руку — и ждут своего автостопа.

— Чем больше простые числа, тем огромней дистанция между ними и тем сложнее высчитать следующих «близнецов», — продолжал Профессор. — Но утверждать, как и о простых числах вообще, что количество «близнецов» бесконечно, мы пока не можем[14].

И, не прекращая говорить, он обвел кружками всех «близнецов» попарно.

Один из чудеснейших фокусов Профессора как учителя заключался в том, что он никогда не боялся сказать «не знаю». Для него незнание вовсе не было чем-то постыдным; наоборот, оно-то и указывало верную дорогу к Истине. Ведь сформулировать, чего именно ты не знаешь, — все равно что предсказать реальность, до которой пока не дотягиваешься. И объяснять уже кем-то доказанное не менее важно, чем сражаться с неизвестностью впереди.

— Но если числа никогда не кончаются, этих «близнецов» тоже должно быть сколько угодно, разве нет? — удивился Коренёк.

— Верно мыслишь! Чутье у тебя что надо… Но видишь ли, как только мы забредаем в реально огромные числа — миллионы, десятки миллионов и так далее, — мы оказываемся в пустыне, где вообще никаких простых чисел можем не встретить уже никогда.

— В пустыне?!

— И еще в какой! Бредешь, бредешь — и никаких простых чисел навстречу… Сплошное море песка, докуда хватает глаз. Солнце поджаривает тебя до костей, в горле твоем пересохло, в глазах твоих муть, и ты медленно сходишь с ума… «О-о! — хрипишь ты. — Да вот же они, „близнецы“!» — и бросаешься за миражами, тянешь к ним руку, но пальцы цепляют один лишь горячий воздух… А ты все бредешь, не сдаваясь, вперед и вперед. Пока наконец далеко на горизонте не забрезжит целый оазис простых чисел — с тенью от пальм и прохладной подземной водой…

Лучи закатного солнца подползали к нашим ногам. Коренёк задумчиво обводил карандашом кружки, в которые Профессор заключил «близнецов». По столовой расплывался душистый пар от рисоварки. Будто к горизонтам пустыни, Профессор бросал задумчивый взгляд за окно и упирался им в крошечный, всеми заброшенный садик.

Что же до ненависти — больше всего на свете Профессор ненавидел толпу. Почему и не желал выходить никуда из дома. Станции, поезда, универмаги, кинотеатры, подземные торговые центры — любое место, забитое людьми, было для него невыносимо. Скопление человеческих особей, ничем между собою не связанных и толкущихся безо всякой единой цели, было слишком шокирующим для его математического чутья.

Профессору же требовался покой. Но не в смысле «полная тишина». Сколько бы Коренёк ни носился по коридору, как бы громко ни включал свой бейсбол по радио, того покоя, что требовался сердцу Профессора, эти звуки почти не нарушали.

Разгадав очередную конкурсную головоломку, он переписывал решение начисто, чтобы отправить в журнал. И, уже в последний раз пробегая глазами по числам, обязательно бормотал:

— Как спокойно… Да, теперь все спокойно…

Вот что дарила ему разгадка любой задачи. Не радость, не освобождение, но — успокоение. Уверенность в том, что все наконец-то встало на свои места — ни добавить, ни отнять! — именно в том порядке, который царил во все времена и который продолжится вечно. Эту уверенность он и любил сильнее всего.

Не случайно эти слова — «как спокойно!» — в устах Профессора звучали комплиментом покруче любой похвалы. Иногда, если был в настроении, он присаживался за обеденным столом и смотрел, как я лепила гёдзу[15] таким взглядом, будто наблюдал рождение чуда. Расстилая на ладони плоские кружочки теста, я начиняла их фаршем, залепляла с четырех концов и выкладывала на противень. За этим нехитрым повторяющимся действом Профессор был готов наблюдать до самого последнего пельмешка, да так серьезно, что я едва удерживалась от смеха.