Любимое уравнение профессора

После всей суматохи мы решили развеяться и поужинать в каком-нибудь кабачке. А поскольку Профессор людей избегал, отыскали самый пустой ресторанчик во всем привокзальном квартале, сели за столик и заказали по рису с карри. Пустовало заведеньице неспроста, и карри оказался так себе, но Коренёк, для которого рестораны пока оставались в диковинку, был доволен как никогда. Мальчик радовался, что его царапину забинтовали так эффектно, и помахивал перевязанной рукой с достоинством героя исторической битвы.

— Какое-то время я не смогу помогать тебе мыть посуду! — торжественно объявил он. — И даже принимать ванну…

Всю дорогу до дома Профессор снова тащил его на себе. То ли оттого, что в густом полумраке их было уже никому не видать, то ли уступая Профессору, который ни в какую не соглашался его отпустить, — Коренёк сидел на старике, задрав козырек своей кепки повыше, и озирал платаны, проплывшие по обочинам в тусклом свете уличных фонарей. Тоненький серп луны едва угадывался в высоком, бездонном небе. Ночной ветерок ласкал нам лица, желудки наши были полны, рана Коренька заживала. Что еще нужно для счастья? Мы шагали с Профессором нога в ногу, и кроссовки Коренька, вторя этому ритму, болтались вперед-назад.

Проводив Профессора, мы вернулись к себе домой, и Коренёк непонятно с чего загрустил. Срезу ушел в свою комнату, врубил там радио, а когда я велела ему снять окровавленную одежду, даже не отозвался.

— «Тигры» проигрывают? — догадалась я.

Он сидел за столом, уткнувшись в радиолу. «Тигры» сражались с «Гигантами».

— И вчера уже проиграли, да?

По-прежнему никакого ответа.

Судя по всему, финальный иннинг подходил к концу со счетом 2:2, но Наката с Куватой схлестнулись в питчерской дуэли.

— Болит? — спросила я.

Коренёк, закусив губу, сверлил глазами динамик.

— Если болит, нужно выпить таблетку, которую дал нам доктор. Я принесу воды?

— Нет, — вымолвил он наконец.

— Но зачем терпеть, если больно? А вдруг заражение?

— Я же сказал, нет! Мне не больно.

Он стиснул забинтованную руку в кулачок и со всей силы шарахнул им по столешнице, потом опять и опять. Другой рукой закрывая лицо, чтобы я не увидела слез. Было ясно: «Тигры» здесь ни при чем.

— Зачем ты так делаешь?! Тебе только наложили швы! Что, если опять хлынет кровь?

Предательская слеза все же выползла из-под его ладошки и сорвалась со щеки. Я хотела проверить, не выступила ли кровь на бинтах, но он отвел мою руку в сторону. Трибуны по радио взвыли: «Тигры» сделали хит при двух аутах.

— Обиделся, что я бросила вас одних? Или не можешь простить себе, что не справился с ножом? Да еще и на глазах у Профессора?

Он опять онемел. Камэяма принял стойку и поднял биту.

«Кувáта сегодня в ударе, — булькало радио. — Только что выбил у противника сразу два аута!.. Вот он стоит в винд-апе… Ну просто напрашивается на фастбол… Бросок!!»

Голос комментатора героически прорывался сквозь рев трибун, но, похоже, так и не достигал ушей Коренька. Мальчик сидел, застыв, точно каменный, и только слезы катились у него по щекам.

Ну и ночка, вздохнула я. За один вечер — два рыдающих мужика! Слезы сына я видела так часто, что и не сосчитать. В младенчестве он плакал от голода, требуя грудь, или от тоски, когда просился на ручки, чуть постарше ревел от обиды, а когда умерла бабушка — от гнева. Не говоря о том, что он плакал уже в момент своего рождения.

Но на сей раз его слезы были совсем другими. И сколько бы я ни пыталась их утереть, до источника этих слез мне было не дотянуться.

— Или ты злишься оттого, что Профессор не помог тебе с раной?

— Да нет же… — проговорил Коренёк, переводя взгляд на меня. Да так спокойно, словно уже полностью себя контролировал. — Я злюсь оттого, что ты не доверяла Профессору, мама. И боялась оставлять меня с ним одного…

Отражая второй бросок, Камэяма выбил мяч далеко в правый центр, и Вада поймал его в аут-филде, чем и завершил всю игру.

Победили «Тигры». Комментатор тараторил, не смолкая ни на миг, трибуны завывали от восторга, и мы с Кореньком наконец-то обнимались от радости.

На следующее утро я предложила Профессору переписать все его записочки заново.

— Откуда вся эта кровь? — удивлялся он, с неуклюжей опаской проверяя, не поранился ли где-либо он сам.

— Мой сын, Коренёк, вчера порезался ножом. Ничего серьезного, просто царапина…

— Твой ребенок? Какой ужас! Столько пятен… Он истекал кровью?!

— О, нет… Вы же его спасли!

— Да что ты? Я правда помогал?

— Ну конечно! Еще как… С чего бы иначе вы так перемазались? — приговаривала я, срывая с него записки одну за другой. Но те все не кончались. Большинство из них покрывали гроздья математических формул, смысла которых я не понимала. Но в целом получалось, что, кроме своей математики, Профессор не видел в этой жизни почти ничего, о чем стоило бы напоминать себе завтра.

— А когда уже спасли Коренька, еще и объяснили мне кое-что важное. В больнице, в комнате ожидания…

— «Кое-что важное»? О чем это?