Любимые дети

Яростно плюнув в их сторону, он закрывал глаза и через секунду спал уже, посапывал безмятежно, а милиционеры, болтая с телефонистками, то и дело с интересом поглядывали на меня, и я догадывался, о чем идет речь, и знал, что рано или поздно они займутся мной — от избытка ли жизненных сил или от веселого нрава? — и вот наконец это случилось, и один из них, красавец, направился ко мне пружинистой походкой и, козырнув небрежно, потребовал документы. Знаки внимания подобного рода мне не раз оказывали на вокзале, и, приученный к ним, я без лишних слов протянул ему паспорт, раскрыв который, он глянул на фотографию, потом на меня, сличая, так посмотрел, словно пытался увидеть затаившегося во мне злодея-рецидивиста, вооруженного холодным, огнестрельным, химическим и бактериологическим оружием, и ждал при этом, что, не выдержав его взгляда, я слезливо раскаюсь во всем и сложу к его мужественным ногам весь свой арсенал. Однако признаваться мне было не в чем, документы я содержал в порядке, а правомочность моего присутствия здесь подтверждалась квитанцией на заказанный и даже оплаченный заранее междугородный разговор. Обманутый в лучших своих ожиданиях, милиционер нехотя вернул мне паспорт, но, продолжая играть роль ясновидца, сказал, словно к допросу приступая:

«Говорят, твой телефон никогда не отвечает», — сказал и снова уставился на меня.

«Не хочет снимать трубку», — ответил я.

«Кто?» — насторожился он.

«Мечта».

«Какая еще мечта?» — подобрался он, будто к прыжку готовясь.

«Обыкновенная», — пожал я плечами.

«А-а, — возликовал он, докопавшись до сути: — Баба?!»

Я кивнул неопределенно, а Канфет открыл вдруг глаза и вякнул презрительно:

«Чокнутый, что ли?»

Все засмеялись, а Канфет снова открыл глаза и добавил, уточняя:

«Лягавого имею в виду».

Тут уж все чуть ли на пол не попадали со смеху, и телефонистки, и милиционеры — симпатичные в общем люди, — и даже сам Канфет, личность серьезная и строгая, позволил себе скривить губы в брезгливой усмешке…

Спокойная или тревожная, ночь между тем кончалась, на переговорном пункте начинали появляться первые абоненты, и я поднимался, потягиваясь, подходил к окошку, сдавал квитанцию и получал внесенную сумму.

«Ничего, — утешал я телефонисток, — я еще с работы позвоню».

«Мечте?» — улыбались они, глядя на меня с любопытством, и я кивал грустно, пришелец из другого мира, в котором наяву, а не в кино и не в книгах, случается неразделенная, но верная, единственная на всю жизнь

РОМАНТИЧЕСКАЯ ЛЮБОВЬ.

«Приходите, — звали они, — мы дозвонимся».

Им не терпелось подслушать — о чем же он будет говорить с НЕЙ!

«Приду, — обещал я совершенно искренне, — скоро увидимся».

Выйдя на улицу, я шел по тихому, не проснувшемуся еще городу, завтракал в гарнизонной столовой, открывавшейся раньше других, садился в трамвай и ехал на работу, но не к восьми являлся, как полагалось мне, а к половине седьмого, и, предъявив пропуск (в развернутом виде) заспанному бойцу ВОХР, шагал прямо в белокафельный наш, чистенький туалет, умывался, брился, отряхивался, прихорашивался и, доведя себя до товарного вида, поднимался на третий этаж, шел в отдел, садился на свое место, клал перед собой какой-нибудь эскизик и подремывал в ожидании сослуживцев. Без четверти восемь, точный, как само время, в отдел являлся З. В., и, заслышав его шаги еще издали, из коридора, я брал карандаш, склонялся над листом, сосредоточенно чертил что-то замысловатое и выглядел при этом настолько глупо, наверное, что вполне мог сойти за гения. Поздоровавшись, З. В. проходил к своему столу, раскрывал папку и, перебирая бумаги, спрашивал, чтобы не молчать:

«Решили поработать с утра пораньше?»

«Да, — отвечал я, — люблю поразмыслить в одиночестве».

«Ну что же, — кивал он, — не буду вас отвлекать».

«Я бы и по ночам приходил, — заикнулся я как-то раз, решил прозондировать почву, — с удовольствием бы поработал ночью».

«Вы же знаете, — напомнил он, — у нас режим. С десяти вечера до шести утра в отделе можно находиться только по специальному разрешению директора».

«Если бы вы походатайствовали, — сказал я без всякой надежды, — директор бы не отказал».

«Не вижу в этом нужды, — ответил З. В. и добавил двусмысленно: — Вы и без того достаточно творите».

Начинался рабочий день, я становился к кульману, двигал рейсшину, чертил, создавая новые и даже новейшие конструкции, участвовал в научно-технической революции, в преобразовании мира, если выражаться высоким штилем, и это было одно мое Я, гордое и свободомыслящее, а другое, неприкаянное, шлялось вечером после работы по окраинным улочкам — домик налево, домик направо: «У вас не сдается комната? Комната не сдается?» — и, таким образом, во мне наметилось и произошло

СОЦИАЛЬНОЕ РАССЛОЕНИЕ,

но, как ни странно, дело обошлось без бунта, и оба моих Я жили в мире и согласии, потому, наверное, что помнили о светлой комнате в Черменовой пристройке, той самой, куда они всегда могли вернуться, слившись воедино.