Любимые дети

Снаряжаюсь наскоро, выскакиваю из дома, ловлю какого-то частника, промышляющего извозом, и, удивляясь резвости своей и предчувствуя, что тороплюсь впустую, решаю по дороге, словно оправдываясь: если ее не будет, поеду один, да, убеждаю себя, в горы, в родное ущелье, о котором помню всегда, но куда все никак не могу собраться, все времени не хватает, с в о б о д н о г о  времени. Подъезжаем к воротам автостанции, а я еще из машины всматриваюсь в толпу и, захлопнув за собой дверцу, вхожу на территорию, в толчею людскую и автомобильную, прохаживаюсь, озираясь, но Майи нет, как нет, и не было, конечно, и, удрученный, я поворачиваю назад, к воротам, возвращаюсь — значит, ты не поедешь один? — и слышу вдруг за спиной знакомый голос:

«Вы опоздали на двадцать минут, кавалер».

«Прости ради бога! — каюсь. — Спасибо, что не ушла».

«На здоровье, — улыбается она, — но ждать я не привыкла».

«Ладно, — тороплю ее, — идем за билетами».

Покупаем билеты, усаживаемся, автобус трогается, и город вскоре остается позади, и, продолжая каяться, я жалуюсь ворчливо:

«Но и ты виновата в моем опоздании. Пойми попробуй, когда ты всерьез говоришь, а когда трепешься».

(То же самое сказал недавно З. В. обо мне самом.)

«А вот этому тебе придется научиться», — отвечает Майя, и в голосе ее слышится приглушенная такая, вкрадчивая властность.

Дорога идет по равнине, мы проезжаем одно село, другое, Гизель и Дзуарикау, потом начинается длинный, затяжной подъем, холмы предгорий, и начинается ущелье, крутые склоны, а на них яркие, словно пламенем объятые осенние леса и, словно фон, намалеванный ребенком, ярко: голубое небо над склонами. Вскоре показываются первые строения, и вот уже я рассказываю Майе:

«Это дзуар, святилище. Сюда мог входить только жрец, дзуарылэг»…

Рассказываю, а люди, сидящие рядом, прислушиваются ревниво, следят, чтобы я не напутал, не переврал чего-нибудь.

«А это знаменитая Дзвгисская крепость. Ее никто никогда не сумел взять, даже монголы»…

«А может, им не очень-то и хотелось?» — улыбается Майя.

«Ну да, не хотелось!» — тотчас же вступает парень, сидящий за нами, а парень, сидящий впереди, добавляет: — «Их тут знаешь сколько полегло?!»

ИСТОРИЮ У НАС ЗНАЮТ ВСЕ.

А вот и село мое родовое, остатки строений, брошенных людьми. Жители его давно уже переселились на равнину, и все здесь пришло в запустение, обветшало, кровли обвалились, остались лишь полуразрушенные каменные стены, так гармонично вписывающиеся в окружающий ландшафт. Автобус останавливается, мы выходим и по узкой, едва заметной тропе идем вниз, к селу, к дому, в котором жили мои пращуры. Я был здесь в младенчестве, потом еще раз приезжал с отцом — как много воды утекло с тех пор, как обмелели реки! — но тропа эта не затерялась в памяти, и я иду уверенно,

Я УЗНАЮ СВОЙ ДОМ,

каменные стены, крепостную башню, склеп, стоящий поодаль, на возвышении… Здесь люди рождались, жили, оборонялись от врагов, хоронили погибших и умерших, и вот я пришел, не знающий их, и стою перед их останками и перед останками их жилища, и та же кровь, что остановилась когда-то в их жилах, продолжает течь в моих, и я прикасаюсь ладонью к теплому камню стены, вбираю в себя тепло, и Майя смотрит на меня и улыбается:

«Смотри не заплачь от умиления».

«Эй! — слышу негромкий голос со стороны. — Кто здесь?»

Поворачиваюсь и вижу невысокого старика в чистенькой выцветшей гимнастерке, подпоясанной офицерским ремнем, в широкополой войлочной шляпе. Он стоит и смотрит ясными голубыми глазами вроде бы на нас, а вроде бы и мимо, и лицо его спокойно, словно он и не окликнул нас и не ждет ответа.

«Добрый день», — здороваюсь, и Майя повторяет вслед за мной:

«Добрый день».

«Ищете кого-нибудь?» — спрашивает старик.

«Уже нашли, — отвечаю, — свой дом».

«Дом? — переспрашивает он. — А чей ты будешь? Как твоя фамилия?»

Я называю себя, и он качает головой:

«Нет, — говорит, — ваши жили вон там, выше, — показывает рукой, — в Далагкау».

«Да, — киваю, смутившись, — в Далагкау. А это что за село?»

«А это Барзикау, — отвечает он и говорит, улыбнувшись едва заметно: — Раз уж вы попали к нам, прошу, зайдите ко мне хоть на минуту, чтобы люди не сказали потом, что в Барзикау не приютили заблудившихся путников».

Начинаю отнекиваться, как положено, но он поворачивается, идет, дорогу показывая, и нам не остается ничего иного, как идти за ним следом. Подходим к дому, похожему на тот, возле которого мы стояли только что, но окна, крыша — все на месте, поднимаемся на крыльцо, и в комнате — темный дощатый стол, старые венские стулья, деревянная тахта — нас встречает приветливой улыбкой сухонькая, миловидная старушка.

«Мир дому вашему, — произношу, по не казенно, а от всего сердца, — пусть только радость переступает ваш порог».

«Садитесь, пожалуйста, — приглашает нас старушка, — вы устали, наверное, отдохните».

«Прошу вас, — говорю, зная, что она сейчас затеет великую стряпню, — ничего не надо. Мы на минутку, нам нужно идти дальше».

«Не беспокойтесь, — ласково отвечает она, — все успеете».