Любимые дети

— Будем садиться?

— Не стоит, — отвечает он, Герас. — Лучше пешком пройтись, для здоровья полезнее. Вам в какую сторону?

Называю свою улицу.

— До моста дойдем вместе, — говорит он, разъясняя, — а дальше мне прямо, а вам направо, за Терек.

— И снова точно, — усмехаюсь, — направо и за Терек.

— Вы знаете, — жалуется он, — с тех пор как у меня машина, я стал меньше ходить и сразу почувствовал себя хуже. Отложение солей, одышка…

— «Жигули?» — спрашиваю, чтобы поддержать беседу.

— «Жигули» — это машина для молодежи, — говорит он. — У меня ГАЗ-24. Хочу мерседес купить. Один знакомый достал — солидная машина. Сорок тысяч отдал за нее.

— Не дорого? — интересуюсь.

— Она того стоит.

Идем, не торопясь, по тротуару, а сумерки сгущаются, и сразу становится морознее, или это мне кажется, — ах, пальтишко на рыбьем меху, туфельки бальные! — и я не могу ускорить шаг, чтобы согреться, к спутнику своему приноравливаюсь, а он моцион совершает, заложив руки за спину, ступает с тяжеловесным достоинством.

Скрежещет снег под ногами.

— Хороша жизнь, когда ты в кальсонах! — замечаю, постукивая зубами.

— Да, — слышу в ответ, — кальсоны обязательно надо носить. Молодежь смеется над ними, но это глупый смех, он оборачивается потом радикулитом, ишиасом…

— Ужас, — передергиваюсь, — подумать страшно!

— М-да, — повторяет Герас, и, возможно, это обращено не ко мне, и встретиться он должен был не со мной вовсе, а с другим человеком, которого тоже зовут Аланом и у которого есть друзья-приятели на Чукотке, в Гренландии или на Аляске, которые могут снарядить небольшую экспедицию, убить белого медведя, снять с него шкуру и наложенным платежом выслать ее некоему Герасу, который купит к тому времени белый мерседес и, получив посылку, выстелет его изнутри белой шкурой безвинно погибшего зверя. Свести их должен был кто-то третий, общий знакомый, наверное, но на трамвайной остановке оказался другой Алан, то есть я, и, совершив ошибку и не догадываясь о ней, мы стоим посреди тротуара, беседуем на светские темы, и Герас все не решается перейти к делу, и это может длиться час или два — в зависимости от склонностей его и привычек, — а то и сутки или двое, и когда он заговорит о шкуре наконец, мне, окоченевшему, останется только руками развести — простите, мол, ошибка, — или сказать в утешение ему, что знакомых чукчей и эскимосов у меня нет, но есть приятели-масаи, которые запросто могут убить леопарда, снять с него шкуру и переслать ее с оказией все ему же, Герасу, который купит к тому времени золотистый мерседес и, получив посылку, выстелет его изнутри леопардовой шкурой. Поскольку я человек слова, а друзей среди масаев у меня нет, мне придется либо самому отправиться в Африку, чтобы исполнить обещанное, но это круто изменит мою судьбу и в результате появится третий Алан, копьеметатель и зверобой, либо, сохраняя свое естество, добыть в родных широтах суслика, но мерседес, белый или золотистый, выстеленный изнутри сусличьей шкурой, вряд ли произведет впечатление на уличных зевак и вместо предполагаемого восторга может вызвать недоумение и замешательство даже, и, опасаясь этого, а возможно, и подозревая ошибку, Герас произносит слова, которые могут служить хоть и запоздалым, но паролем:

— Спасибо, что вы не оставили мою дочь в беде.

Ситуация проясняется, по ошибка, как таковая, налицо: я не мог бросить его дочь в беде потому хотя бы, что до этого не был с ней знаком.

— О чем вы говорите? — отвечаю. — Какая тут может быть благодарность?

«Божеское дело делаем», — сказал о том же самом таксист-клятвопреступник.

— Когда муж оставляет семью, все его винят, — покачивает головой Герас. — Но и когда жена подает на развод, тоже во всем обвиняют мужа.

— Таков институт брака, — вздыхаю сочувственно.

— Фируза неплохая женщина, — говорит он, — но если двое не сошлись характерами, зачем искать виноватых? Зачем настраивать против меня дочь? Вы не поверите, но я узнал о несчастье от посторонних людей.

Снова вздыхаю, но молча на этот раз.

— У меня давно уже другая семья, — продолжает Герас, — двое сыновей подрастают, — он оживляется, — одного хочу по пушному делу пристроить, другого по кожевенному.

Ага, ликую, значит, не зря мне мерещились суслики, медведи и леопарды!

— Кожи и шкуры! — усмехаюсь. — А сами вы чем занимаетесь? — спрашиваю. — Если не секрет, конечно.

— Я между тем и этим, — отвечает он. — Заведую небольшим производством в системе местной промышленности.

— Шкуры и кожи? — веселюсь.

— Верный кусок хлеба, — откровенничает он.

— С маслом? — интересуюсь.

— Хочешь жить, умей вертеться, — пожимает он плечами.

— Тетю Пашу знаете, тетю Пашу? — дурачком прикидываюсь, под Канфета работаю.

— Нет, — он вопросительно смотрит на меня. — Кто такая?

— Старушка, — сообщаю, — тоже бизнес делает.