Любимые дети

В третьем лице говорим обо мне и смеемся надо мной, третьим, и, смеясь, я мельком гляжу на часы — полдесятого уже, пора и честь знать — и поднимаю стаканчик, последний тост произношу, но серьезно уже, без смехе:

— Дай бог изобилия, счастья и радости вашему дому! Пусть каждый, кто переступает ваш порог, несет добро в сердце, а уходит, став богаче и щедрее душой!

Поднимаюсь, выпив, прощаюсь с Зариной, иду в переднюю, и Фируза, провожая меня, говорит тихонько:

— Спасибо вам. Я давно уже не видела, как она смеется.

Надеваю пальто, шапку, открываю дверь, собираясь уходить, и слышу голос Зарины.

— Алан! — зовет она.

Возвращаюсь, подхожу к ней, а глаза ее уже потухли, и, словно пересилив себя, она говорит и тоже тихонько, так, чтобы не услыхала мать:

— Не приходите больше.

— Почему? — спрашиваю удивленный и обиженный даже.

— Рано или поздно это вам надоест.

— Слышал уже, — киваю. — Других причин нет?

— Достаточно и этой, — жестко отвечает она.

— Нет, — улыбаюсь, — недостаточно.

— Я боюсь привыкнуть! — восклицает она в отчаянии. — Я не хочу  ж д а т ь  вас!

Это похоже на признание.

— Ничего, — бормочу, смущенный, — ничего…

ВЕСЕЛЫЙ УЖИН С ПАРАЛИЗОВАННОЙ ДЕВУШКОЙ.

Возвращаюсь домой и, едва открыв дверь, слышу телефонный звонок и, зная уже, чувствуя, что это Зарина, бросаюсь к аппарату, хватаю трубку и бодро возвещаю о себе:

— Да?

— Здравствуйте, — слышу. — Где изволили пропадать?

Это Майя.

— Я тут недалеко, — сообщает она. — Хочешь, зайду на часок?

— Нет, — отвечаю и добавляю второпях, смягчая ответ: — Я не один.

— Надеюсь, у тебя не женщина?

— Нет, — говорю, — не волнуйся.

— С чего ты взял, что я волнуюсь? — смеется она. — Я не собираюсь посягать на твою свободу.

— Тем более, — говорю, — тем более…

— А все же кто у тебя, если не секрет?

— Женщина, — отвечаю, — папуаска с острова Мяу-Мяу.

— А как ее зовут?

— Луиза Карловна Фельдшер.

— Перестань! — сердится она. — Кто у тебя на самом деле?!

Тут бы мне рявкнуть на нее, чтобы не приставала впредь с подобными вопросами, но я бормочу, словно оправдываясь:

— Да никого у меня… Брат приехал.

— То-то же! — произносит она удовлетворенно. — А с папуасками не торопись пока, успеешь еще напапуаситься.

— Ладно, — обещаю, — не буду.

— Жаль, что не получается у нас сегодня.

— Жаль, — вздыхаю, — но ничего не поделаешь.

— Не скучай, — смеется она. — Увидимся еще.

Слово «увидимся» в ее лексиконе имеет иной, отличный от общепринятого смысл.

— Конечно, — говорю, — обязательно.

— До свидания, — прощается она. — Привет брату.

— Передам, — отвечаю, — спасибо.

Кладу трубку, раздеваюсь и, почувствовав вдруг неимоверную усталость, валюсь на раскладушку и проваливаюсь в какое-то смурное полубытие, не сплю вроде бы, но и не бодрствую, и вижу ровную, как стол, пустыню, а посреди нее — веранду летнюю, а на веранде знахарь стоит, но не в гимнастерочке застиранной, а во фраке и в цилиндре блестящем, стоит и произносит с выражением и с подвыванием даже, словно стихи на современный манер читая: «Человек рождается с одним лицом. Но бывает, что  с в о е г о  человеку мало. Он ищет другое, лучшее, но пока ищет, настоящее лицо его умирает». Закончив декламацию, он снимает цилиндр и раскланивается, и под аплодисменты чьи-то веранда медленно поднимается в воздух — а знахарь все раскланивается — и бесшумно, как НЛО, улетает, и я остаюсь один в пустыне, но пустыня эта заасфальтирована от горизонта до горизонта, и на всем пространстве ее вспучиваются, дымясь, асфальтовые пузыри, опадают и снова вспучиваются и, достигнув высоты человеческого роста, лопаются, но тоже бесшумно, и словно катапультой подброшенные, из них выскакивают какие-то люди с черными тюленьими телами, с телевизорами вместо голов, с голубыми экранами вместо лиц, а на экранах девки пляшущие, стриптокинез забубенный, а на экранах рожи хохочущие, и перекликаясь — Ирбек! Каурбек! Батырбек! — они окружают меня, хватают и начинают перебрасываться мной, как мячом, и, перелетая от одного к другому, я кричу что-то нечленораздельное, и на одном из экранов появляется Люда-Людок, жена васюринская, и, распахнув цветастое кимоно, улыбается соблазнительно, и я слышу голос ее: «Вы говорите совсем без акцента!», и рожи экранные (Ирбек, Каурбек, Батырбек) поворачиваются к ней, а Люда-Людок приплясывает, кимоно сбросив, исполняет вставной номер.

Что танцуешь, Катенька?
Польку, польку, маменька!
Что за танец, доченька?
Самый модный, маменька!