Любимые не умирают

  —   Да, ну Яшку они взяли. Ведь ребенок по его вине помер. Так-то и скрутили зятя. Держали в камере, покуда дочь на ноги встала. Ждали, когда Татьяна заявление на мужа нарисует, чтоб козла под суд отдать мигом. А она его простила. И мало того, на такси за ним приехала, домой забрала. И никому не велела встревать в ихние семейные дела. Мы с женой ошалели от ее дурости. Да что делать, свои мозги не вставишь, коль родная голова из жопы выросла. Уехали в деревню и порешили никогда больше не слушать дочкиных жалоб. С тех пор сколь годов минуло, Яшка не пьет. Он может пропустить рюмку на большой праздник, но и все на том. А завязал, потому что в Танькину любовь поверил. Не сдала она его ментам, зубами вырвала с клетки. Раньше Яшка ее к каждому столбу ревновал, а тут враз успокоился, перестал дуреть, человеком стал.

  —   А дети у них есть?

  —   Целых трое народились. Старший в четвертый класс перешел. Средний — в третий, младший Максимка первый класс закончил.

  —   Как меж собой дочка с зятем ладят?

  —   Вот я к тому и вел. Живут нонче душа в душу, как два голубя. Душа на них глядючи не нарадуется. А испроси обоих, чего им раней не доставало? Иль надо было на краю беды побывать, подержать смерть за лапу? Ведь могла случиться беда, и разбежались бы они, как два катяха в луже. Сумели остановиться у пропасти и не упали, удержались. Вовремя за руки схватились. Я это к чему? Не лезь к им, чтоб виноватой не стать опосля.

   —  Так ведь дура она, эта Катька!

   —  То с твоей колокольни. А Кольке, может, и не нужна умная. С ней и в постели, и в жизни мужиком себя не чувствуешь.

  —   Выходит, я тоже дура?

  —   Об тебе другое понятие. Я глупых людей не уважаю. С ними тошно, себя человеком перестаешь считать. Но это я. А у Кольки свой характер. Хотя Катька вовсе не дура. Поверь, эта баба себя проявит.

   —  Она не просто дура, а сама тупость!

   —  Э-э, не скажи! Сумела расписаться и записать сына на Кольку, зацепилась в твоей квартире, нашла себе работу. Это для деревенской бабы немало. А то, что с тобой не склеилось, тоже пока время примирит, погоди, Димка растет.

   —  Пока он на ноги встанет, они разбегутся.

  —   И не жди! Забыла ты деревенских баб, они в мужика цепляются мертвой хваткой. Не оторвешь до смертушки,— рассмеялся Федор.

  —   Выходит, Колька с Катькой до конца станут мучиться?

   —  Если б так давно б расскочились! Все мужики на своих баб жалуются, но живут и разбегаться не думают. Потому что все верят в то, что бабы одинаковы. Тогда зачем менять индюка на гусака? Мое тебе слово, не разбивай их, не лезь в ихние дрязги, так всем будет лучше, и сын станет чаще приезжать. Ведь он, ну, что поделать, спит с той бабой, кому в радость, когда ее хают? Сама подумай. Вот меня Танька моя попрекнула недавно и сказала, что если б нас с мамкой послушала, не было б у нее семьи с Яшкой, а потому, не всегда надо родителей слушаться. Пусть всяк на свои мозги надеется.

  —   Разные они люди!

  —   Потому и живут. Устраивает она его. Ты их не разбивай.

  —   Я для сына живу,— уронила слезу баба.

  —   Теперь и для нас обоих. Ить тоже живые люди. Оба сиротинами остались в свете. У тебя мужик, у меня баба померли. Дети, поделавшись семейными, вовсе отошли. Соседи родней стали. В беде не кинули, навещали, а вон средняя моя и на похороны матери приехать не смогла, на то время в Испании отдыхала, за путевку большие деньги вломила. Как ее сорвешь? Зато зять с внучкой приехали. И все ж, помни, семейные дети — чужие...

  —   Да что ты несешь, Федя?

  —   Правду сказал тебе,— понурил голову человек и продолжил тихо:

  —   В старости самим про себя надо думать. Вот мы с тобой оба одинокие. Годы уже допекают. А от людей, от своих деревенских все хоронимся, чтоб не судили нас. А чего пугаемся? Кому плохое сделали? За что нас облаивать? Мы итак несчастные горемыки...

  —   Да будет тебе, Федя! Оставь как есть. Не вешай колокольчики на языки деревенскому люду, в говне обоих изваляют. Иль забыл мою мать? Уж эту женщину судить, так как языки не отсохли?

  —   Я о ней мало знаю,— ответил Федор скупо.

  —   Она родилась в этой деревне. Седьмой или восьмой в семье была, точно не помню. С шести лет в работу впрягли, да так, что света не видела.

  —   Всем лиха хватило,— тихо поддакнул Федор.

  —   У них отец был крутой. Чуть что не по его — за кнут иль вожжи враз хватался. И бил, не глядя, кто в его руках колотится об лавку головой, ребенок иль баба.

  —   По деревне брешут, что у тебя его норов, вся в деда удалась. Уж если кого словишь, шкуру до пяток спустишь. Слышал, что и у него рука тяжелая была.