Любимый ястреб дома Аббаса

— Итак, Нанидат Маниах — ихшид самаркандский, — медленно выговорил я, пробуя эти слова на вкус — Авархуман, Тархун, Гурек… и вот — Маниах. Раз так, то — добро за добро. Теперь я скажу, что тебе может дать Самарканд. Он даст мир, который сегодня тебе не принадлежит. Много книг уничтожил зверь Кутайба, много умных людей угнал в рабство, как тебя. Но книги еще есть — на многих языках. Есть умнейшие учителя. Есть поэты и музыканты. И все это мы отдадим тебе. Если Самарканд будет свободным и процветающим, как раньше, — то ты удивишься, сколько таких людей появится в городе как из-под земли. Но мы, наша семья, и сегодня знаем лучших. У тебя есть еще время — что такое четыре-пять лет? Не только Мерв, Нишапур и Балх, но весь мир будет твоим, если ты заговоришь на его языках. Мечом мир можно только уничтожить или заставить себя бояться. Знанием ты заставишь мир улыбаться тебе. Придет другая жизнь, и эта жизнь возможна. Твои соратники смотрят на тебя сегодня со страхом? Это потому, что они не представляют, чего ожидать от юноши, которому в руки вдруг упали такая сила и власть. И который не ведает даже того, что знают обычные мальчики торговых семей Согда, которых с пяти лет учат языкам Бизанта, Ирана, Поднебесной империи… А мы сделаем так, что они будут смотреть на тебя с уважением и восхищением. Как на самого просвещенного из эмиров в империи халифа. Этого не дадут тебе мечи твоих воинов. Но можем дать мы. Выбирай и ты, хорасани.

То, что с ним сделали мои слова, больше всего поразило меня самого. Юноша содрогнулся, еще и еще раз. И, наконец, лег навзничь на подушки, мучительно зажмурившись и закинув лицо к полупрозрачному пологу шатра. От складок в углу глаза вниз, к черному шелку подушки, среди пепельной охотничьей пыли прочертила дорожку счастливая слеза.

— Другая, новая жизнь… Я знаю, что ты говоришь это искренне. И не забуду, не забуду, — выговорил, наконец, он, все так же закинув лицо.

А мне было не менее грустно. Зачем же тогда все эти тысячи воинов, скачущих по дорогам и оставляющих за собой жирный дым пожаров и впитывающуюся в дорожную пыль кровь? Зачем, если можно двум людям скрыться от жужжащей голосами мошкары жары полдня, поговорить тихими голосами — и изменить, действительно изменить своими словами мир?

— Маниах, ты, говорят, тут кого-то или что-то ищешь? — вдруг другим голосом сказал Абу Муслим, не открывая глаз.

У человека с такой властью не надо стесняться просить — даже если он моложе тебя почти вдвое, вспомнил я чьи-то мудрые советы.

Никогда и ничего не проси — пусть предложат сами, и ты получишь лучшую цену, возразил в голове чей-то другой голос, похожий на почти забытый мною голос отца.

Не говорите об убийцах, ему это может не понравиться, зазвучал голос Бармака.

— Благодарю, повелитель, это пустяк, и с ним я справлюсь постепенно сам, — ответил, наконец, я. — Ищу одну женщину. Она очень нужна нашему торговому дому. Женщина, которая… ее зовут Заргису… Это длинная и сложная история… Пусть вас не беспокоит это дело. Но если… если она попадет к вам в руки…

— Тебе нужна одна эта женщина? Только она? — с недоверием выговорил, наконец, Абу Муслим. — Вот эта самая, которая… так хорошо всем здесь известна? А скоро ли она тебе нужна?

— У меня есть время, — мужественно отвечал я.

— Если так…

И Абу Муслим трижды по два раза хлопнул в ладоши.

Я даже испугался того, что происходило в этот момент у меня в груди. Потому что было бы предельно глупо, в мои-то годы, упасть здесь и сейчас на ковер с серым лицом и не встать.

Нет же, не может быть — чтобы вот так, в одно мгновение, откинулся полог шатра, и ты получил бы все, что хотел. Она здесь? Она сейчас войдет?

Но хотя полог, действительно, откинулся, к нам шагнул все-таки мужчина. Или — судя по походке — такой же юноша, как Абу Муслим. Тот самый, кто закрывал лицо полупрозрачным покрывалом, как женщина.

И вот тут мне пришлось испугаться еще больше. Распрямляясь, он откинул покрывало, и я чуть не закричал, увидев уже знакомый мне ужас: сожженное, изуродованное лицо, глазное яблоко, выступающее из лишенной ресниц бледно-розовой плоти… Дикая, жуткая сцена в винном доме, хруст грудной кости великого винодела, солдаты, помогающие друг другу развязать завязки штанов…

— Посмотри, Хашим, что такое выходец из хорошей семьи, — слышал я сквозь стук сердца молодой голос сзади себя. — Он даже не дернул щекой, увидев тебя. Маниах, перед тобой человек, который хотел слишком много знать. Колдовство, однако, до добра не доводит. Ты думаешь, что он случайно упал лицом в огонь. Но на самом деле перед нами человек, изучавший тайны алхимии. Слил две жидкости вместе, нагнулся посмотреть, не вылезут ли оттуда мелкие иблисы — а тут пена бросилась ему в лицо… Вот теперь носит на солнцепеке эту женскую тряпку — иначе солнце сожжет его за миг… И занят у нас тут этими самыми делами, о которых ты только что заговорил…

Я молчал.

— Хашим, что ты скажешь на то, чтобы потом — попозже — отдать моему другу Маниаху женщину по имени… как там?

— Заргису. Или просто Гису, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал.