Любимый ястреб дома Аббаса

И так растрогала эта песня халифа, дружочек мой Маниах, что тот вскочил, отшвырнул в сторону занавес и, сорвав с себя надушенные одежды, прыгнул в бассейн с водой и жадно припал к ней. Рабы бегом понеслись за свежей одеждой, брызгая ее благовониями на ходу, а Валид снова уселся и попросил Мабада продолжать. Снова застонали струны, и тот запел:

И я призову облака весны

Излить их ледяные дожди,

Пока не увижу, как эти печальные камни

Покроются цветами.

«Принесите кошелек с пятнадцатью тысячами динаров!» — вскричал халиф, когда затихла песня. И когда ему подали тяжелый кошель, он пролил золотой дождь за пазуху певца. «Но спой эту песню еще раз, о принц, о прекрасный принц мой, — попросил Валид, — спой ее ради моего предка Абд Шамса!»

«Во имя Бога и еще одного предка моего, по имени Омейя, спой опять!» — вскричал он, когда наступила тишина. И опять, и опять трогал стонущие струны певец — пока властитель перечислял свою родню.

А потом, когда счет родственникам иссяк, халиф заплакал: а теперь — в последний раз. Ради меня. Меня и моей души!

И когда стихла песня, Валид сбежал со своего возвышения и, упав на колени перед Мабадом, начал покрывать поцелуями каждую часть его тела. Тут певец скрестил ноги, не желая, чтобы его целовали в интимные места. Нет, нет, и здесь тоже, и здесь, я должен, я должен, о прекрасный принц мой! — восклицал халиф. Наконец, со словами «о счастье, счастье!» он снова сорвал с себя одежду, бросил ее на плечи музыканту и стоял обнаженный, пока ему не принесли новую.

Тут он приказал принести еще тысячу динаров и отдать их Мабаду вместе с собственным мулом, со словами: «прыгай в мое седло и исчезай с глаз, потому что ты зажег во мне огонь жарче, чем тамарисковые угли!» Все. Уже спите, Мансур? Ах, Маниах, какая история — ведь она не может не быть правдивой до последней мелочи, такое просто не придумать. И ведь представить страшно, что запись потеряется, забудется, пропадет…

— А что там в конце концов произошло с этим необузданным властителем, напомните, Бармак, — мрачно поинтересовался я.

— Да известно что — голову его насадили на копье и принесли тому, кто стал после этого халифом Язидом, после чего в халифате уже покоя не было никому и никогда, вот и мы тут поэтому сидим, — вздыхал бывший повелитель Балха. — Но какая ошеломляющая сцена, ах, дружочек вы мой!

Засыпая, я думал: смотрит ли кто-то сейчас на нас с небес и кажется ли ему наш костер одинокой звездой на высоком черном небе?

А дальше, утром, все стало очень плохо. Потому что пришлось в этот день, и в следующий, прорываться сквозь вихрящуюся массу всадников, сквозь грохот, вопли и летящие кровавые ошметки.

И я впервые увидел знаменитый удар Юкука — замах мечом справа снизу к левому уху, и противник его, усмехаясь, поднимал свой меч, чтобы отразить удар. Но то был не совсем замах, потому что, делая его, Юкук кончиком меча чиркал противника снизу вверх, поперек лица, и тот поднимал обе руки туда, где только что было его лицо — выронив меч, не веря, что это именно с ним произошел такой ужас. А милосердный Юкук заканчивал к этому моменту движение меча влево и оттуда рубил уже окончательно. И пространство перед нами освобождалось.

— Вперед, вперед! — кричал Юкук, таща меня за собой — а я оборачивался, пытаясь увидеть, кого из моих людей еще можно спасти.

Многие оставались лежать, и многих из тех, кто удерживался в седле, я потом поил травами и зашивал; им было больно.

Еще день гонки и драк. Мои чакиры, хотя не без царапин и порезов, все целы — вот только Кеван получил сильный удар по голове. Я думал, что он мертв, — но когда я откатил с него светловолосого халифского воина неизвестно какого народа, оказалось, что Кеван дышит. А воин умер, прошептав на незнакомом мне языке:

— Деспоту Иесу Кристу…

Мы потеряли в этом бою больше двадцати человек, но к нам присоединился целый отряд, человек в пятьдесят, которым уже месяц не платили жалованье.

Привал; Юкук, который не боялся ничего и был победителем всех победителей, лишился зуба из-за козьей косточки. Никогда не забуду его лицо — рассеянное, удивленное, скорбное: «уже?». Потому что зубы вернуть невозможно. Это навсегда, и впереди время, когда можно забыть даже о самом мягком мясе. Так начинает кончаться жизнь.

А потом дорогу нам преградила настоящая армия, с грохотом шедшая навстречу хорасанской колонне Кахтаба. В итоге мой отряд оказался как раз между двумя армиями. И мы пошли сквозь строй стоявшей на дороге пехоты (чьей? мы не знали), отказавшейся пропустить нас. Под Бармаком пал верблюд, и мы тащили несчастного старика в конское седло, а ноги его перебирали по земле.

А потом была еще одна бессмысленная драка с отрядом, солдаты которого сами не знали, на чьей они стороне, потому что этого не знали их командиры. И когда мы перестали убивать друг друга, наша колонна увеличилась еще на две сотни всадников, оставив за собой длинный и кровавый след.

Бармак на привалах перестал есть, губы его стали синими, но я заставил его хотя бы пить и долго старался своими пальдами вдохнуть жизнь в это уставшее тело.