Любимый ястреб дома Аббаса

Дальше был плавный спуск к теснине между горами, и когда мы ее проехали, Мансур удовлетворенно сказал: ну, все.

И мы тронулись шагом.

А когда стало ясно, что неряшливые кучки домов среди мусора и чахлой зелени вот-вот перерастут в такой же неряшливый город, я выстроил мое воинство в относительно стройные ряды, приказал тем, у кого была цела балхская броня, надеть ее — несмотря на адскую жару, — и выдвинуться вперед, прямо перед верблюдами Мансура и Бармака.

Тут- то нас и встретил исполненный достоинства Абу Салама на муле, с двумя настороженными сопровождающими.

— Миленький вы мой дружочек Абу Салама, — сказал я ему сладким голосом Бармака, — вот мы и снова вместе. Я тут все переживал, найдется ли в Куфе местечко для моего воинства, так же как вода, еда и многое другое. Все-таки семьсот человек — не шутка. Зато теперь можно будет сделать все, что планировалось, ведь так?

И Абу Салама, расширившимися глазами оглядывавший моих воинов, металлическими силуэтами выплывавших из пыли, возражать не стал.

Как приветствовал его сам оживший Бармак, не говоря уж о Мансуре, не знаю, — я проехал в голову отряда, вглядываясь в мириады домиков на равнине и мечтая, как всякий настоящий солдат, о бане и многом другом столь же простом и нужном, а после всего этого — о долгом отдыхе.

Но этим же вечером я узнал, что какая-то колонна всадников двинулась из нашего лагеря в центр города, к дворцу губернатора. Во главе ее ехал… нет, не Абу Джафар по прозвищу Мансур, а его брат и брат несчастного Ибрахима — самый младший из трех, Абу Аббас. Пронесся слух, что сейчас он разместился во дворце, а назавтра состоится что-то значительное.

И вот пришел этот день, пятница, — и я сижу в седле во главе металлической ленты из самаркандцев, возвышаясь над морем человеческих голов вокруг красноватых высоких стен главного масджида. А народ все вливается и вливается в ворота, заполняя обширный двор.

Там, невидимый мне, на возвышение поднялся брат Мансура, провозгласил конец эры терпения к тиранам и объявил, что дом Аббаса — инструмент божьего мщения.

Поэтому будьте готовы, сказал он. Я — тот, кто проливает. Несметные богатства пролью я на вас, но могу пролить и вашу кровь. Выбирайте!

И тут брат Мансура закашлялся и кашлял посреди замолкшего сочувственно народа до тех пор, пока дядя его, Давуд, стоявший на ступеньку ниже, не взял на себя бремя этой речи. И не выкрикнул на весь храм:

«Нет в мире другого повелителя правоверных, чем тот, что стоит сейчас рядом со мной».

Тогда бесконечная цепочка жителей Куфы потянулась к кашляющему человеку, чтобы каждый мог взять на мгновение его руку и этим положить к его ногам дар своей верности.

А я не видел этого зрелища, погибая в седле от жары. И только потом, вечером, то один, то другой из моих воинов передавали мне все новые подробности великого события. Например, то, что нового повелителя правоверных сразу же прозвали ас-Саффахом — Проливающим.

Так в несчастном нашем мире появился еще один халиф — и сколько же их всего теперь получалось? Я не знал и не хотел знать.

Хотел я другого — спать неделю или две, а потом тихо, незаметно для всех скрыться из города, взяв с собой трех-четырех человек. Хотя хорошо знал, что ничего подобного не сделаю.

И все же я обдумывал именно это — как бы набраться сил и сбежать, — как раз в тот момент, когда ко мне ворвались гонцы от Мансура с сообщением: мой отряд, который числом будет в тысячу самаркандцев и хорасанцев, выступает послезавтра. Неизвестный мне пока что человек из дома Аббаса — еще один дядя Мансура, Абдаллах, — уже командует погрузкой осадных машин. Мы идем вверх по Тигру, навстречу движущейся на юг армии Марвана («настоящего халифа?» — чуть было не спросил я). А с востока ему наперерез пошла хорасанская армия Абу Айюна. Он уже потрепал сына Марвана, но халиф с армией идет почему-то бить не его, а нас. Главная штука тут в том, чтобы не дать Абу Айюну, эмиру Абу Муслима, одному присвоить себе победу.

«Какую победу?» — подумал я тогда.

И все, что у меня осталось после этого в памяти от нелепого города по имени Куфа, был голос в ночи.

Недвижно я лежал без сна в отведенной мне с почетом комнатке над базаром, у самого углового балкончика, с которого кричал на закате и восходе муэдзин. Ночь была черна абсолютно, и в этой черноте то ли из-за стены сырого кирпича, то ли откуда-то снизу женский голос выдохнул со счастливым стоном:

— Я хабиби Фадль. О, мой сладкий Фадль.

И снова над Куфой повисла полная далеких шагов, смеха и еле слышных разговоров тишина.

ГЛАВА 18 Стена копий

С самого начала я с легкой брезгливостью опытного военачальника ощущал, что это очень странный поход, что бородатый и пузатый Абдаллах плохо подходит на роль каида целой армии, что он может командовать разве что сотней и не будь он уважаемым членом дома Аббаса, не видать бы ему даже эмирского шатра.