Любишь? Счастлива? (СИ)

Идя к метро, они шутили, что нужно работать над условиями. Это, в сущности, означало официальный перевод взаимоотно­шений в другую (горизонтальную...) плоскость и перспективу посещений холостяцкой шуриной берлоги. Любу во всем этом смущал один момент: никто ничего о них не знал. А с этого дня, вероятно, ситуация осложнится. Дома все были в неведении, по­тому что роман с начальником, да еще вдвое старше ее - и это не говоря о четверых детях, был очевидным мезальянсом - по крайней мере, на первый взгляд, а уверенности в том, что это все всерьез и надолго, у Любы не было никакой. Ну и, конечно, их общая трудовая деятельность. Одно дело - что-то подозревать и совсем другое - знать наверняка, что не со всеми у руководителя одина­ково ровные отношения. Ну некрасиво как-то! Ей никогда не нравились демонстративные проявления чувств на публике. Так что решили по возможности блюсти приличия.

Получалось так себе, но скорее все же - получалось. Конечно, их засек Коля: он первым заметил, что начальник больше не ходит с ним до метро, предпочитая автобус, движущийся в противопо­ложном направлении (Люба довольно скоро выяснила, что ей удобнее добираться автобусом до соседней с ее домом станции метрополитена, чем пользоваться полностью подземным марш­рутом). Но Коля был человеком разумным и деликатным; пер­вое качество подсказывало, что личная жизнь Шуры Светлова его напрямую не касается, а второе - что нечего делиться с сослуживцами своими наблюдениями. Так что с точки зрения коллег все было еще более ли менее.

Что касается любиной родной кафедры, то, к счастью, совмест­ные их появления происходили нечасто, при этом неформаль­ные отношения Александра со всеми его подчиненными ни для кого не были секретом. Было совершенно в порядке вещей для его сотрудницы, той самой бывшей любиной сокурсницы, находясь в своей альма-матер, по­звонить ему по какому-то вопросу, скомандовав: "Шура, не кол­готись, мне это срочно нужно: Петр Васильевич ждет!" Петр Васильевич при этом удивленно поднимал брови, но вопросов уже не задавал.

Родители Любы тоже довольно долго были в неведении. Раз была глупая ситуация, когда ее папа, проезжая мимо их работы по своим делам, хотел было забрать дочурку домой - трудовой день как раз заканчивался. Но фишка была в том, что это была среда... а по средам Шура, проведя свои лекции и семинары в университете, обычно встречал Любу на Бауманской после ее учебы, и они отправлялись прямо к нему в Измайлово... Поэтому пришлось, сидя на шуриной кухне, вдохновенно сочи­нять на ходу сложную трогательную историю о сверхсрочной подготовке доклада, в связи с чем окончание рабочего дня яко­бы переносилось на неопределенное время...

***

Среда стала их тайной, их неразменным капиталом. С самого первого раза как-то появилась сама собой тихая романтическая составляющая этих странных отношений.

Люба робко перешагнула порог его квартиры: для нее такая форма общения была до сей поры невозможна, поскольку скромный любовный опыт исчерпывался парой невразумитель­ных романов с ровесниками еще в студенчестве. Все было в но­винку. Она была оживлена, разговор дорогой шел, как всегда, легко и непринужденно, но в глубине души она все же побаива­лась... Или стеснялась? Но, откровенно говоря, Шура стеснялся еще больше. Своего возраста, официального статуса начальника, своей холостяцкой норы, в которой не было даже кровати (кстати, позже она-таки обнаружилась под грудами за­валов книг, байкерского и походного снаряжения). В жизни Александр был практически аскетом: все, что было нужно ему дома - матрас с подушкой и одеялом, санузел и кухня. Все. Еще, пожалуй, стереосистема и гитара. Остальное его время протекало на работе.

Шура влюбился в новую подчиненную, как мальчишка, с тру­дом сдерживаясь, когда она была рядом. С другими девушками можно было особенно не церемониться, и ему, как опытному ловеласу, разница была очевидной. Он хотел ее до умопомраче­ния - но еще больше хотел, чтоб ей было хорошо; боялся причи­нить боль, спугнуть, сделать что-то не так... Видя ее доверчиво распахнутые глаза, из которых сейчас ушли колкость и привыч­ная ершистость, он робел, как шестнадцатилетний юноша. Люба в свою очередь зябко куталась в одеяло, сидя на матрасе, пока Шура лихорадочно чистил зубы, стоя под душем. От ее бравады не осталось и следа; в ней проснулась маленькая девочка, кото­рой настолько не хватало внимания и ласки, что она оказалась в чужой постели. Но когда Шура вышел наконец из ванной и сел рядом с ней на матрас, в его глазах она увидела оправдание своему при­сутствию здесь. Не было одержимости, какой-то жадности, что ли. Были внимание и нежность. Она принимала его ласки, с удивлением признавая, что для нее все это, на самом деле, впер­вые. В первый раз мужчина стремился доставить ей удоволь­ствие, ставя именно ее ощущения во главу угла. Ему удалось расслабить каждую клеточку ее тела, подавить стеснение и не­ловкость... ее прерывистый тонкий вскрик прозвучал для его ушей самой сладкой музыкой на земле. Она была потрясена не меньше...