Любить и верить

— Ну что? — всегда спрашивал кто-нибудь.

— А разобрали уже, уже нету, — говорил Коленька и опять виновато улыбался.

Жену его, Юлю, в общем-то бабу крупную, постепенно стали, как и его самого, называть уменьшительно — Юленькой. Детей у него было четверо, и все дочки.

Пока обедали и перекуривали, прораб привез шифер. Коржа и Сергей-пулеметчик полезли ставить стропила, мы с Коленькой помогали им, потом наши кончили бетонировать и начали набивать латы, а потом таскали на крышу шифер. Кончили рано, во-первых, потому, что без обеда, во-вторых, складик был уже готов. Оставалось вставить окна и двери, но это уже делают столяры.

За день как-то много успели, хороший, удачный получился день.

ПЯТНАДЦАТОЕ ЧИСЛО

Опять пришло пятнадцатое число, и все после работы стали собираться в столярке. Звеня, ставили в угол вилы — уже несколько дней нас снимали на солому, загружать силосные ямы. Пятнадцатого нам давали получку. На этот раз пятнадцатое пришлось на середину недели, и председатель мог не дать, затянуть до субботы.

На улице уже собирались холодноватые сумерки, и в столярке тускло горели две электрические лампочки. Земляной пол весь устлан стружками — некрасивыми, серыми. У станка лежала их целая гора — желтых, свежих, но тоже некрасивых, словно отгрызенных от дерева зубами механического рубанка.

Я посмотрел на стружки и вдруг вспомнил просторный подвал с окнами-бойницами, заполненный золотым осенним светом. Там на только что сделанной из добротной сосновой доски лавке сидят несколько плотников и весело балагурят. И все в стружках — золотых длинных витых серпантинах, спиралях. Стружки приятно пахнут смолой, и нет ничего красивее их. И я там стою, совсем еще маленький, лет пяти. Плотники дают мне самокрутку и учат, как затягиваться изо всей силы. Я затягиваюсь, все вокруг плывет, — и падаю на мягкие стружки. Меня с шутками откачивают, и все весело смеются.

Давно это было. Как хорошо, что в детстве было так много плотников и много осталось от их простых грубоватых шуток и разговоров, похожих на притчи.

Вот летним днем на лавочке у плетня сидят мой дед, Стась и Петрусь. Им всем за восемьдесят. Это старые, все понимающие плотники. А перед ними я, человечек лет шести, спрашиваю, есть ли бог? Только что брат сообщил мне, что, оказывается, есть бог, и он может творить чудеса, какие захочет. Я сразу же побежал к бабушке, но, кроме того, что бог — это Исус Христос, она ничего не знала, и я пошел к плотникам.

Старики долго молчат, а потом Петрусь сердито говорит: «Бога нет. Был раньше, теперь нет». Мне жаль, хочется, чтобы бог был, и я спрашиваю, а как же Исус Христос, который мог творить чудеса, и тогда дед поднимает палец, улыбается и добродушно говорит: «Э-э, брат, Исус Христос был плотник, а плотники, это, брат, такие люди…», — старики многозначительно согласно кивают головами.

Но и в самом деле, давно это все было. Теперь уже нет таких плотников. Ни из нашей плотницкой бригады, ни из первой никто на них не похож. Может, только Коржа, и то чуть-чуть.

Коржа недавно ездил в город и вставил себе железные зубы. Он сидит у станка ни колодочке и что-то рассказывает столярам. Главный столяр Коля Боровицкий, крепкий мужчина лет пятидесяти, стоит рядом, опершись своим большим телом на две толстые, только что поструганные доски, которые остались лежать на станке. По сравнению с плечами в поясе он кажется тонким, а ноги в яловых сапогах кажутся короткими. Лицо у него внимательное, приятное, с глубоко посаженными медленными глазами. Рядом на низенькой табуреточке сидит его помощник — второй столяр Михнеев. Спина и плечи его горбятся выше головы, грудь впалая, а лицо рыжее, рябое и старческое. Ему уже за шестьдесят, но у него не хватает каких-то справок, и ему еще год работать до пенсии. Жена у него моложе лет на двадцать, и при случае над ним всегда шутят по этому поводу.

— И вот ты прав, — говорит Коля Корже, — но когда и с радости, а больше, я тебе скажу, со злости или с какого горя.

Коржа согласно кивает головой, заискивающе улыбается столярам, новые его зубы поблескивают от улыбки.

Все говорили кто о чем, было уютно после дня, проведенного в поле, на осеннем ветру, идти в правление за деньгами сам никто не решался, но расходиться без денег тоже не хотелось, и все ждали прораба.

Посреди столярки стоял Пашка-немец.

Немцем Пашку называли потому, что он и в самом деле был наполовину немец. Сразу после империалистической какой-то раненый австриец приблудился к одной бабе в глухой деревне, пожил лет десять, да все же подался в свою сторону. Детей у бабы было много, Пашка затерялся среди них, то, что он от немца, никто ему не помнил, а прозвище осталось. Был он мужик как мужик, крупный, здоровый, немного полный. Как и все, держал хозяйство, дома и во дворе порядок, аккуратность. Но иногда проскальзывало что-то непохожее на других. Какая-то недоверчивость, другой раз какая-то упрямая туповатость.

Вошел прораб, все наперебой заговорили про получку.

— А я при чем? Идите получайте, — сказал он.