Любить нельзя

– Оу, сколько ярости… – рассмеялся Бритый. – Ты в курсе, что это не твой дом?

Внимательно проследив за тем, как парень всё-таки слезает с предмета мебели, я повернулась к Роме и посмотрела в его прищуренные глаза.

– Правда, что ли? И с каких пор мне интересно твое мнение? Дай угадать… А-а-а, наверное, с того момента, как я пообещала откусить тебе голову! Слушай, мне плевать, что ты подумал в своей тупой башке, будь добр, свали!

– Все-все, остынь, – приподнял ладони Рома и, потерев синяк на скуле, пробормотал: – Мне и этой красоты пока достаточно.

Я не стала больше попусту тратить время на него и, кинув последний взгляд на нашу некогда уютную и чистую гостиную, поднялась к себе. Ничего, вот папа узнает и хорошенько поговорит с Марком. И я даже вмешиваться не буду. Устала прикрывать отвратительные поступки брата.

В спальне меня ждала Карина. Она, разваливший на небольшом диванчике, медленно поедала купленную нами по дороге пиццу и до моего прихода втыкала в телефон.

– Ну что, Поля, чудо удалось? – Рина отложила смартфон и похлопала на место рядом.

Я молча бросилась на мягкий диван и, откинувшись на нем, уставилась в белый потолок.

– Поль?

– Подожди, я ищу в себе силы сдержаться и не разнести ко всем чертям их колонки, – поморщилась при очередной смене трека. Теперь играла какая-то композиция с оглушающе громкими басами, отчего, я думаю, внизу паркет трясся. Как можно это слушать?!

– Техника тут не причем. Виноват барахлящий естественный отбор*.

– Бедный дядюшка Дарвин* сейчас в гробу перевернулся, наверное, – хмыкнула я. Потерла глаза и потянулась за куском пепперони. – И как мы спать будем? Беруш у меня нет, шумоизоляция такая себе.

– Адекватного брата тоже нет в наличии, – продолжила подруга. – Тяжелый случай.

– Угу. Давай доедим и попробуем все же заснуть?

Какая же я наивная. Сон не шел, каждый раз прогоняемый шумом с первого этажа. То музыка, то чьи-то крики и радостные возгласы.

– Сколько лет дают за незапланированные, но очень нужные человечеству, убийства? – простонала Карина, переворачиваясь на другой бок.

– Много, – с тяжелым вздохом ответила я. – Но если ты решишься, то я с тобой.

– Мир, дружба, топор?

– Два топора, – поправила я с улыбкой.

Мы заснули ближе к трем часам, когда часть гостей, наконец-то, приняла самое правильное решение в своей жизни – свалить. И, естественно, утром подскочили от противного звука будильника сонные и очень злые. Но Марк, как всегда, нашел способ разозлить меня еще сильнее. Разозлить и в очередной раз сделать больно.

Я первая пошла в душ и, одевшись, спустилась вниз, чтобы оценить масштабы вчерашней катастрофы. Марик уже вызвал клининговую команду, так что половину беспорядка они разгребли, но…

Но есть то, что они не могут трогать без присутствия хозяев дома. Потому женщина, увидев меня, подошла и спросила, что делать с вон той испорченной фотографией. Выбросить или?..

Медленно, ощущая, как стремительно бьется в грудной клетке сердце, подошла к указанной кучке, очень надеясь, что…

Мои надежды не оправдались. В очередной раз. Так глупо, правда? Я всегда все надеюсь и надеюсь, хотя это бессмысленно. Надеюсь и верю в Марка, в то, что, что-то изменится, что случится чудо. Карина права.

На полу, среди осколков защитного стекла и частей простенькой рамы, лежал действительно испорченный снимок. На нем сложно уже было что-то разобрать. Чьи-то очертания лица, которые размазались вместе с краской. Картина чьей-то жизни, на которую безжалостно наступил кто-то своей туфлей на шпильке, оставив дырки на мокрой фотобумаге. Было сложно разобрать, что запечатлел фотограф, для кого-то, кто не знает наизусть его содержимое. Наша последняя семейная фотография. Последняя, потому что буквально через месяц наше счастье сравняет с землей диагноз, поставленный врачами. Рак. Точно. Никаких ошибок. Мама больше не будет улыбаться так светло и беззаботно, она не будет расчесывать свои длинные волосы, а я не буду их заплетать, потому что… Не останется у нее ни радости, ни волос, ни шанса на будущее.

Пожалуй, так горько мне было, только когда в одиннадцать с меня сдёрнули любимую мамину золотую цепочку и хорошенько потрепали за волосы. До сих пор помню лицо того ублюдка.

Я быстро стерла горячие слезы, которые уже сорвались с ресниц, и подняла фото, от которого несло спиртом и табаком. Подняла, перевернула и, кусая губы, чтобы не разреветься, вгляделась в расплывчатую синюю кляксу вместо ровного почерка мамы.

– Так что, выбросить? – раздался голос уборщицы.

Выбросить? Выбросить те ниточки, что остались от моего счастливого детства?

Выбросить…

Я поднялась, чувствуя, что во мне что-то сломалось. Не ответила ей и прошла на кухню. Мне нужна вода, иначе я задохнусь в горечи.

Работница клинига, не зная, что делать, задала этот же вопрос подошедшему Марку.

– Выбросите, – при этом он смотрел прямо на меня. В мои глаза, когда выносил вердикт. Как палач, что говорит о казни. Безэмоционально. Сухо. Просто. – Это всего лишь фотография.