Любить всем сердцем

Закрываю глаза, на мгновение не могу подобрать нужных слов, но потом нахожу их.

— Пожалуйста, перестань говорить со мной о сексе. Это неуместно.

Медленный изгиб его губ застает меня врасплох.

— Я смущаю тебя, говоря о сексе?

— Э-э, да! Думаю, что это довольно очевидно.

Он наклоняется вперед, наклоняя свое тело ко мне, и я благодарна за несколько футов стола, разделяющего нас.

— Ты чувствуешь себя неуютно, когда я говорю о сексе? Типа как, трусики стали слишком влажными?

— Нет.

— Бабочки порхают не только в животе, но и в других местах? — У него такой глубокий голос. Не думаю, что когда-либо замечала это в его песнях. — Твои сиськи становятся тяжелыми и жаждут прикосновений?

Я заставляю себя широко улыбнуться и даже выдавить из себя смешок.

— Какое жалкое зрелище. Эта вульгарная болтовня действует на женщин, с которыми ты спишь?

Джесси хмурится, и я улыбаюсь еще шире от своей временной победы.

— Потому что должна сказать, Джесси Ли, тебе реально следует подумать о другой тактике. — Отодвигаюсь от стола. — Тяжелые сиськи? — Я фыркаю и смеюсь. — Отличная шутка.

Оставляю его безмолвным и выхожу из комнаты, чтобы снять напряжение в мышцах. Джесси был неправ в том, как его упоминание секса заставляет меня чувствовать себя.

Конечно, я ощущаю себя немного неуютно, как будто покрыта вшами, но это потому, что он ходячая реклама клиники венерических заболеваний. И да, я предполагаю, что странное ощущение шлепка в моем животе может быть рассмотрено некоторыми как порхание бабочек, но это только потому, что мысль о сексе с ним вызывает у меня тошноту.

Знаю, что многие сочтут меня сумасшедшей, потому что не хочу заниматься сексом со всемирно известным плейбоем.

НО!

Быть одной из миллиона женщин – не то же самое, что быть чьей-то одной на миллион, каким бы потрясающим ни был секс.

ДЖЕССИ

День четырнадцатый.

Осталось семьдесят шесть дней.

Черт, звучит как целая жизнь.

— Ты ведешь дневник? Записываешь свои мысли, как мы говорили во время нашего последнего сеанса?

Доктор Ульрих вертит в пальцах свою причудливую золоченую ручку, ожидая, пока я совершу какой-нибудь эмоциональный прорыв. Все это терапевтическое дерьмо одно и то же. Копайте глубже, вскрывайте гробы прошлого и вдыхайте зловоние гниющей плоти.

Нет, спасибо.

— Я не веду дневник, док.

— Почему нет?

— Потому что я не двенадцатилетняя девочка.

Док прочищает горло, и я задаюсь вопросом, сколько Дэйв платит этому парню, чтобы он сидел здесь и терпел мое дерьмо. Держу пари, этого хватит, чтобы купить ему целый склад этих гребаных модных ручек.

— А как насчет музыки? — Он указывает этой чертовой ручкой в сторону гитары в углу комнаты. — Ты писал какие-нибудь новые песни?

— Это не моя гитара, док. Она принадлежит Бену.

— Уверен, что он не будет возражать, если ты ей воспользуешься.

Я качаю головой.

— Использовать гитару другого мужчины — все равно что трахать пальцем его жену.

Добрый док съеживается, но быстро приходит в себя.

— Хочешь, я попрошу Дэйва прислать твою гитару? Уверен, он не будет возражать.

Я слепо смотрю вперед в одну точку. Уверен, что буду чувствовать себя, мягко говоря, неловко, играя на гитаре в доме моего брата. Если он услышит меня, вспомнит ли те дни, когда мы играли вместе, когда жизнь была простой, а мой старший брат был моим героем?

— Я так не думаю.

— Ты упоминал, что находишься здесь только потому, что должен писать музыку. Уверен, что не готов хотя бы попробовать?

Ерзаю на сиденье и чешу затылок. Возможно, я смог бы работать, когда Бена не будет. Он приходит в свою комнату только тогда, когда ему нужно захватить одежду каждые несколько дней.

Странная боль сжимает мою грудь, и я потираю грудину. Что это за чертовщина? Ненавижу это говорить, но это ужасно похоже на чувство вины.

Мой брат принял у себя мою пьяную задницу, а я обращаюсь с ним как с дерьмом. Обращаюсь с его ребенком, как с дерьмом. Стараюсь сделать так, чтобы няня чувствовала себя как можно более неловко. И он ничего об этом не говорит. Он кормит меня, оставляет в покое и каждую ночь втискивается на дерьмовый диван, пока я валяюсь на его кровати, в его комнате, которую он делил со своей покойной женой.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — Док снимает очки для чтения, и обеспокоено хмурит брови.

— Лучше не бывает, док. — Я снова потираю грудь. — Как нельзя лучше. Но, думаю, стоит попросить Дэйва прислать мне гитару.

Его лицо светится, и я закатываю глаза.

Не питай больших надежд.

Я не чувствовал творческого влечения с тех пор, как стал трезвым. Вполне возможно, что без химической помощи я потерял способность писать музыку. Нет. К черту все это. Я все еще могу писать.

Док делает несколько заметок, а затем задает вопросы о моих родителях, о том, каким был их брак, и что я чувствовал по этому поводу. Игнорирую большинство его вопросов или даю односложные ответы, потому что, опять же, к черту это дерьмо.

— На сегодня все. — Он закрывает свою кожаную папку и заверяет меня, что свяжется с Дэйвом по поводу моей гитары.