Любитель полыни

Долгое время после этого Канамэ не слышал эту песню и не вспоминал о ней, пока через десять с лишним лет не приехал в Киото осматривать достопримечательности. Тогда он смотрел в квартале Гион^[56] в чайном домике танцы молоденьких девушек и после долгого перерыва с невыразимо приятным чувством вновь услышал эту песню. Танцы шли под пение старой гейши, которой было за пятьдесят. Глубокий низкий голос, глухие звуки сямисэн, унылое, спокойное звучание — именно этого добивался старик от О-Хиса. Действительно, по сравнению с манерой старой певицы исполнение О-Хиса было слишком изящным, в нём не было многозначительной глубины, но она вызывала у Канамэ воспоминания о прошлом, о тех днях, когда Фу-тян пела «Снег» красивым молодым голосом, звучащим как колокольчик. К тому же сямисэн, на котором играла О-Хиса, в осакской традиции настраивался выше, чем унылый киотоский инструмент, и звучание его до некоторой степени напоминал звучание кото.

Сямисэн, на котором играла О-Хиса, был особой конструкции: шейка его складывалась в девять раз и убиралась в корпус. Когда старик вместе с О-Хиса отправлялся в горы, он обязательно брал его с собой и не только в номере гостиницы (это было бы ещё ничего), но и на улице перед чайным домиком или под цветущими вишнями, везде, где ему приходила охота, заставлял О-Хиса играть, хотя она этого не любила. В прошлом году тринадцатого сентября, в ночь любования луной, они катались на лодке по реке Удзи, и она играла всё время. Кончилось тем, что старик замёрз и потом сильно заболел.

— А если вы теперь сами споёте? — сказала О-Хиса и положила сямисэн перед стариком.

— Канамэ-сан, вы хорошо понимаете слова «Снега»? — спросил старик.

Он взял инструмент с безразличным видом и начал настраивать его более низко, но он не мог скрыть своего удовольствия от её просьбы. Ещё живя в Токио, он обучался играть на сямисэн в традиции школы иттюбуси^[57] и, хотя начал тренироваться в исполнении дзиута лишь в последние годы, довольно хорошо аккомпанировал себе на этом инструменте, и его пение нравилось непрофессионалам. Он и сам немало этим гордился и, подражая настоящим учителям, критиковал О-Хиса, что вовсе не улучшало её исполнения.

— В старых песнях, если не вдумываться в слова, кажется, что смысл понятен, а посмотришь с точки зрения грамматики — так один вздор.

— Да, точно так. В старину никто не думал о грамматике, достаточно было ухватить общее настроение. Такое неполное понимание текста производит нужное впечатление. Например, в этой фразе… — Старик начал петь:

Болотистый луг весь залит водой,

Свет луны, мой сообщник,

Проникает в окно…

— А потом «оставаясь в огромном мире» — это описание того, как мужчина тайно пробирается в дом женщины. Об этом откровенно не говорится, но «свет луны, мой сообщник, проникает в окно» намекает на то, что остаётся недосказанным, и это прекрасно. О-Хиса поёт, не вдумываясь в смысл, и нужного настроения не получается.

— Вас послушать, действительно, вроде бы такой смысл. Но сколько исполнителей поёт с таким пониманием?

— Те, которые не понимают, пусть не понимают. Пусть понимают только те, кто может понять. Так считали авторы, когда писали этот текст. В старину песни создавались главным образом слепцами, поэтому в них господствует необычное, мрачное настроение.

Старик говорил, чтобы петь, ему надо выпить, и сейчас был достаточно под хмельком. Он продолжал петь, закрыв глаза, как слепой.

Как все пожилые люди, он рано ложился и рано вставал. Едва время подходило к восьми часам, он просил расстелить постель и засыпал, пока О-Хиса массировала ему плечи.