Любитель полыни

Если её младшему брату было пятьдесят, сколько же ей самой? Канамэ был знаком с нею больше десяти лет. Йокогама ещё не была разрушена землетрясением, и у миссис Брент там было два особняка — в Яматэ и в Нэгиси,^[76] в каждом из них постоянно проживало пять или шесть женщин. Этот дом в Кобэ был тогда её дачей. Она действовала с размахом, у неё были такие же заведения и в Шанхае, и в Гонконге, она курсировала между Китаем и Японией. Но незаметно она постарела, и её дома пришли в упадок. Она говорила, что из-за мировой войны японские предприниматели свёртывали свои дела за границей и возвращались на родину и что прекратился поток туристов, которые швыряли шальные деньги. Но причины упадка заключались не только в этом. Когда Канамэ познакомился с миссис Брент, она ещё не впала в старческое слабоумие, как сейчас. Она родилась в Англии, в Йоркшире, и гордилась тем, что получила прекрасное образование в женском пансионе. Прожив в Японии более десяти лет, по-японски она не говорила ни слова, зато, в отличие от большинства девиц, которые кое-как изъяснялись на ломаном английском, она одна говорила правильно, любила употреблять редкие слова и обороты, к тому же свободно владела французским и немецким. Миссис Брент с успехом вела свои дела, была очень активна, долго сохраняла шарм увядшей красоты, и Канамэ восхищался тем, что западные женщины, сколько бы им ни было лет, всегда остаются молодыми. Но постепенно дух её слабел, память ухудшалась, она уже не пользовалась авторитетом даже среди своих девиц — она вдруг постарела прямо на глазах. Больше она не завлекала гостей; не хвасталась, что вчера вечером её заведение тайно посетил какой-то иностранный маркиз; развернув английскую газету, не пускала пыль в глаза, обсуждая политику своей страны на Востоке; её амбиции совершенно исчезли, и только привычка лгать приобрела характер болезненный, хотя вывести её на чистую воду не стоило никакого труда. Канамэ удивлялся, как эта энергичная женщина могла так измениться, и винил во всём её страсть к алкоголю. Голова её тупела, тело жирело, количество выпиваемого виски всё увеличивалось. Раньше она сдерживала себя, а сейчас, пьяная уже с утра, тяжело дышала и, по словам слуги, два-три раза в месяц допивалась до потери сознания. Сразу было видно, что она страдает высоким давлением, и все вокруг опасались, что она вот-вот скоропостижно скончается. При таком положении, как бы ни обстояли дела с экономикой страны, заведение процветать не могло, и расторопные девицы, не заплатив долгов, покинули его, а повар и прислуга воровали деньги из буфета за выпитое вино. Когда-то сюда из британских колоний приезжали, сменяя друг друга, настоящие блондинки, но в последние два-три года девицы были только русские, да и их не более трёх в одно время.

— Мадам, у вас есть все основания для скорби, но нельзя всё время плакать и вредить здоровью. Вы ли это? Встряхнитесь, выпейте немного виски. Вы должны примириться с потерей.

— Спасибо. Вы так по-доброму со мной говорите. Но у меня кроме брата никого не было. Все мы когда-нибудь умрём, всем это предстоит. Я это понимаю, но…

— Конечно, это так. Вы правы. Нам ничего другого не остаётся, только думать подобным образом и смиряться.

Какая-нибудь провинциальная гейша в захудалом чайном домике, с годами потеряв всех клиентов, начинает многословно жаловаться незнакомому гостю на своё бедственное положение и сама опьяняется дешёвой сентиментальностью. Миссис Брент, несомненно, искренне горевала, но при этом старалась вынудить людей сочувствовать ей. Она как будто произносила со сцены слова своей роли, привычка лгать заставляла её даже в такое время преувеличивать свои чувства. Однако несмотря на это, стенания этой слонообразной иностранки поневоле трогали душу. Пусть её слёзы и были слезами дешёвой деревенской гейши, Канамэ глупо поддался её сентиментальности и почувствовал, что глаза его увлажнились.

— Извините. Право же, следует плакать в одиночестве. Я и вас расстроила.

— Это ничего. Вы должны серьёзно подумать о своём здоровье. Вы потеряли единственного брата, но это не причина заболеть самой.

«Если бы она была японкой, — подумал Канамэ, — я бы не говорил таких возмутительных слов». Он чувствовал себя попавшим в дурацкое положение, ему было стыдно. Собственно говоря, почему всё это? Он пришёл сюда с одним желанием — увидеться с Луизой, и был захвачен врасплох. Или это влияние погоды? И в японском языке есть слова для выражения сантиментов, но он никогда не говорил так ни с женой, ни с покойной матерью. Или английский создан для выражения печали?

— Что ты делал? Тебя зацапала мадам? — спросила Луиза, когда он поднялся на второй этаж.

— Да. Я не знал, как быть. Ненавижу такое хныканье, но когда она начала плакать, я хотел уйти, но не смог.

— Я так и думала. Она хватает всех, кто приходит. Ни разу такого не было, чтобы она не начинала плакать.

— Не может быть! Это не притворные слёзы.

— Сейчас она действительно горюет, потому что умер её брат… А ты ездил на Авадзи?

— Да.

— С кем?

— С тестем и содержанкой.