Любивший Мату Хари

Прекрасные светлые минуты. Грей предложил огонь в сложенных чашкой ладонях и вдруг понял, что отец Чайлда сыграл довольно грязную шутку, прислав нелепую взрывающуюся сигару... На самом деле взорвалась не сигара, а макушка головы Чайлда. Он как-то грациозно и высоко поднялся над бруствером и стал падать.

Грей поймал его и мягко опустил на дощатый настил, затем баюкал его в руках. Он дважды крикнул, призывая медицинскую помощь, но знал, что это бесполезно. Все эти годы он думал, что мозги являются неким поэтическим вымыслом, подобно разбитым сердцам и холодной крови, и тем не менее на стенках окопа были расплёсканы кусочки мозга Чайлда. И на Грее тоже.

Чайлд умер не сразу, через десять или пятнадцать минут. Он был как-то по-особому тих, мягко дышал, лицо его было глубоко вдавлено в живот друга, Николаса Грея.

После этого Грей стал истово воевать. Обычно около полуночи они с полудюжиной человек собирались в переднем от стрелковой траншеи блиндаже. Пока команда готовилась: снимали полковые бляхи, излишнее снаряжение, отдавали продовольственные книжки и наплечные знаки различия, — слышались нервные шутки. Затем в полном молчании раздавалось оружие: дубинки и револьверы, палки с тяжёлыми набалдашниками, длинные ножи и те же гранаты.

Из блиндажа они двигались вдоль стрелкового участка траншеи в передовой окоп и ждали, прислушиваясь какое-то время, прежде чем скользнуть через дырку в проволоке. Первые пятьдесят ярдов оказывались самыми трудными, и их следовало пересекать быстро, чтобы свести к нулю риск быть настигнутым огнём. Достигнув высокой травы, они медленно ползли по-пластунски с короткими передышками в воронках от бомб.

На земле между позициями лежали тела убитых во время летнего штурма, и крысы суетились в бороздах. Даже ночным ветрам, шумящим над бровкой окопа, не удавалось унести скапливающуюся вонь. В случае обстрела нужно было неподвижно лежать между телами. Ближе к немецким линиям земля становилась сырой, пахла лиственным перегноем и пропитывала влагой их мундиры.

Сначала обычно видели караульных: головы и плечи над бруствером, винтовки, покоящиеся на сгибе руки. Потом доносились запахи кофе и дешёвого табака, стук каблуков по дощатому настилу. Порой их не было видно до самого конца, и когда оставались последние десять — пятнадцать ярдов, они появлялись внезапно, вырисовываясь неясными призраками.

Именно так произошло в день смерти Чайлда. Грей даже не заметил караульного, пока у него над головой не оказался грузный силуэт, качающийся из стороны в сторону. Он топтался, чтобы согреться. Руки у него были огромными — Грей как художник всегда обращал внимание на руки натуры. Грею пришлось перекатиться на бок, слегка изогнувшись, чтобы вытащить свой зазубренный штык, теперь привычный ему, как и мастихин.

Караульный в шинели оказался мускулистым. Грея изумила его сила. Это походило на скачку верхом на быке по усеянному опилками полу и с рукой, сомкнутой на морде. Но смерть сместила перспективу, и бездыханный немец вдруг стал похож на Шпанглера.

Прежде чем отправиться обратно, Грей швырнул в ближайшие окопы четыре гранаты и ещё две в блиндаж. Гранаты в первую очередь поражали осколками, но и взрывная волна от них была страшной, разрывая лёгкие избыточным давлением, оставляя гематомы вдоль спинного хребта. Осталась, казалось, только горстка живых... юноша, очень похожий на юношу в Доберице, трое или четверо других, тоже похожих на Шпанглера. Грей убил их быстро, нетерпеливо.

Он принялся за стрельбу из укрытия, чтобы быстрее проходили медленно текущие часы. В основном он работал с земли, между позиций с ружьём для охоты на слонов и телескопическим прицелом Росса[43]. Он начинал обычно где-то за час до рассвета, незаметно проскальзывая между траншеями и вписываясь в пейзаж. Если по меткости его стрельба была не слишком совершенна, то никто не мог бы обвинить его в отсутствии чувства перспективы или умения постигать искусство тени.

Дневные часы в полях по-своему доставляли такое же удовольствие, как и проведённые перед мольбертом, — техника оказалась очень схожей. Постепенно он усовершенствовал свой подход к делу: он стремился обрабатывать высоту на рассвете, ибо германские линии смотрели на восток и в течение каких-то пятнадцати минут его объекты ясно вырисовывались на чёрном фоне. Вечером он соскальзывал в одну из воронок, чтобы подкараулить посыльного, бегущего по тропинке. В самые удачные ночи он мог почувствовать их прежде, чем увидеть, почти слышать шаги, биение сердца, разглядеть дыхание в воздухе.

Но рассветы с блёклым светом, собранным, но не отражённым камнями и маками, спящими в пустой тишине, были его фаворитами. Если ты не слышишь ничего реального, однажды сказал он, ты иногда можешь услышать флейту или гитару... если закроешь глаза, ты можешь увидеть другой пейзаж в каком-то удалённом отсюда месте. И раз или два он даже видел Зелле.