Люблю и ненавижу

Дом Марьяны Никитичны, в котором, в свои заезды в поселок, всегда жил Клим Головня, был примерно в середине поселка; так что хорошо все видели, как они вдвоем топали по дороге; не ругались, не шутили, не огрызались, а шли молча. Марьяна Никитична одна только и пускала к себе на жилье Клима — кто-то должен на Руси прижалеть человека, которого большинство на дух не выносит, — и, когда увидела, что Клим сегодня не один, с Варькой, немало удивилась:

— Ты что это, черт окаянный, по девкам ударился?! Вот сейчас Илюху Сомова крикну…

— Не ругайся, тетка Марьяна, — сказала Варька. — Уж и в гости к тебе нельзя заглянуть?

— А почто не одна, а с этим супостатом? Каких таких пряников тебе посулил?

— Ладно, Никитична, не шуми… Картошки бы там сварганила, что ли, огурцов каких…

— Он мне говорит, — усмехнулась Варька, как бы продолжая отвечать Марьяне Никитичне, — слабо́ к тетке Марьяне в гости пойти? А я ему в ответ: как бы не так, тетка Марьяна моя родня, завсегда рада меня повидать.

— Вспомнила про родню… — Однако было видно, что напоминание это — о дальнем родстве — смягчило Марьяну Никитичну. — То-то шарахаетесь все от меня…

Марьяна приходилась Илье Сомову троюродной сестрой, по прабабкиной линии, но родства особого с ней никто не водил — характер у Марьяны был шебутной, чуть что — любила ругаться и настаивать на своем, доказывать какую-то свою правду, а начнет вспоминать позже, чего доказывала, и сама не поймет. Яростная в спорах-разводах, тетка Марьяна была отходчива: только что дымом дымилась, а через минуту — смеется-похохатывает, сама себе дивится… «Марьяна у нас с прибалдясинкой», — говорили про нее в поселке, а что это такое «прибалдясинка» — толком никто не знал, хотя смысл сказанного каждому был понятен. Вот и Клима Головню она к себе пускала, «потому что ей что, — говорили в поселке, — она с прибалдясинкой, а мы разве дурные, что ли?». Страшноватая на вид, с длинным, горбинкой, носом, узкими точеными губами, с вечным прищуром настороженных глаз, которые и правда истинно лучились каким-то дьявольским огнем, когда тетка Марьяна смеялась, — она и внешне отпугивала от себя народ, так что водить с ней родство, а тем более просто водиться мало у кого было охоты…

Собрала Марьяна на стол, что могла (а жила она бедно, в основном огородом, да завела еще козу Степаниду, Паньку, чтоб было свое молоко и шерсть): картошка, да огурцы, да помидоры, да маринованный чеснок — вот и все угощение Марьяны Никитичны.

Сели за стол, и тут тетка Марьяна в самом деле спохватилась:

— А что за праздник такой? Не пойму, ребята. Ей-богу, в толк не возьму.

— Сватаюсь вот, — усмехнулся Клим Головня.

— Ну, брехать-то! — махнула рукой Марьяна Никитична. — Пойди-ка, черт чертович, отмойся для начала, грехи отмоли. А то вишь — сватается он… Не смеши старуху!

— А чем он плох-то? — будто и не шутя спросила Варька.

— Ну, ты серьезно, девка, или как? — Старуха, поджав и без того тонкие губы, уставилась горбатющим своим носом в Варькино лицо.

— Сороковины сегодня, — сказала Варька.

— Сороковины?.. Чьи это? — подивилась старуха и тут же догадливо протянула: — А-а… и верно что… Ай, лихо, молодец девка! По Егору Егоровичу, стало быть, печалуешься?

— А что, разве плохой был человек? — вопросом на вопрос ответила Варька.

— Ну, помянем, что ли, вашего человека? — Клим уже нетерпеливо ерзал на стуле: — Сколько можно разговоры разговаривать?

— А помянем, помянем, царство ему небесное, — согласилась старуха.

Клима Головню ждать не пришлось.

— Небось на кладбище ходила? — спросила тетка Марьяна.

— Ходила. — Варька раскраснелась, губы ее запылали, а темный волос как будто еще больше почернел — от контраста с разрумянившимся лицом. — Возвращалась как раз…

— А я, слушай, Варьке-то говорю: пошли к тетке Марьяне, а она говорит: пошли… Ну, удивила! Слышь, тетка Марьяна?

— Небось испугался? — ехидно прищурила глаза тетка Марьяна.

— Я знаешь чего только боюсь? Работать! — рассмеялся Клим Башка-Зародыш. — Остальным меня не возьмешь. Не на того напали!

— Вот и ответь мне, Варька, — вздохнула тетка Марьяна, — почто у меня к дураку такому душа лежит?

— Хоть — сам скажу? — И с важностью изрек: — Мир — агромадный, а мы с тобой, тетка Марьяна, две сироты в нем…

— Ты-то безродный, точно, а у меня вон Панька есть, не-е… я не сиротеюшка, летом-то я живу перемогом, а вот зимой без козы пропала бы, иной раз и ляжем рядом, в холода-то, поближе к печке, шерсть у Паньки длиннющая, голову положит на меня, жвачку во сне жует — и вот спим… Ох, хорошо этак-то зимой, сладко…

— Да коза-то она что — человек? Подумай-ка! — Клим по вопросу о сиротстве так просто не хотел уступать старухе.

— С виду — нет, не человек, — согласилась Марьяна Никитична, — а душа самая что ни на есть человечья… И не спорь со мной, не спорь! — разгоряченно, так что даже глаза засверкали, заговорила тетка Марьяна, видя, что Клим собирается возразить.