Люблю и ненавижу

— Ты знаешь, я заметила последнее время, — сказала Полина, — за головой своей перестала следить. А для женщины это первое дело — какая у нее прическа. Ухаживает женщина за головой — значит, верит в свою женскую судьбу, нет — значит, махнула на все рукой…

— Да как тут не махнешь-то, — снова потускнела Зоя. — Вон посмотри на него… — кивнула на лежащего Анатолия. — В какую тут судьбу еще верить?

— А дети? — не унималась Полина. — Детей ты что, сбрасываешь со счету?

— Не знаю, как твой Женька, конечно… — неожиданно пригорюнилась Зоя. — А мои, хоть и люблю их, паразитов, что-то не очень много радости приносят. Коляня грубит, слушать ничего не хочет, чуть ли не ненавидит и меня, и отца (а меня-то за что?), а Оксанка — убей меня бог — палец о палец не ударит, чтобы хоть что-то по дому помочь, постирать, в огороде прополоть… Сколько ни думаю, никак в толк не возьму: когда просмотрела их, когда перестала понимать? Одна семья, а будто чужие все.

— С детства надо было не отваживать от работы.

— А я что, отваживала? — вскинула ресницами Зоя. — Ну, было, жалела иной раз, да как не пожалеть-то? При таком-то отце? — Она в который уже раз мотнула головой в сторону Анатолия. — И так радости мало видели, так еще впрячь их надо было?

— Впрячь. Точно. Надо было, надо… — без всякого сомнения в голосе серьезно, даже горько проговорил? Полина. — Ты не думай, я не только о тебе… я и о себе печалюсь. Женька мой далеко, что ли, от твоих ушел? Равнодушие в нем какое-то, а откуда? От Бориса? Бог его знает. Борис — тот да, дорогой мой муженек, и воспитанный, и культурный, и образованный, а заглянешь внутрь, в душу-то, — там дремучесть какая-то, пустота, равнодушие к жизни, к людям. Вот даже когда Женька, дорогой мой Жека, погиб на границе и я ездила хоронить его, даже тогда муж мой не особо опечалился. А ведь, кажется, неплохо к нему относился, даже любил, говорит. Почему так — не пойму, сколько ни думаю об этом. Но Борис — это ладно, его переделать трудно, хотя и в покое оставлять нельзя, ой нельзя! А вот что с сыном делать? Пятнадцатый год лбу пошел, читает много, в музыкальную школу ходит, спортом, правда, не занимается, этого нет, врать не буду, — да это все из общей «характеристики школьника», так сказать, — вот куда девать его равнодушие?! Там даже и не равнодушие, а тоска какая-то в глазах: мол, чего пристали все, отойдите, не мешайте, я сам по себе… И что я заметила-то? Что родные наши мать с отцом — дед с бабкой — вроде и родня никакая ему, а так… чужие отростки, древность, ненужная нелепость рода…

— Вот и Оксана с Коляней живут, будто, и нет никого для них из родни… Какой Урал, какие родственники? Одну только тебя, пожалуй, и помнят.

— Ну, тут ты сама во многом виновата, — безжалостно отрезала Полина.

— Почему это? — обиделась Зоя.

— Еще и невинную из себя строит… С матерью Варварой ты на ножах, она тебя тоже знать не хочет — куда это годится? Сколько еще враждовать будете?

— Да кто с ней враждует-то? Не признала моего замужества — так я что, должна в ноги теперь кланяться? Ей только того и нужно, чтобы без конца угождали, все по ее указке делали.

— Ох, Зойка, давно прошли те денечки! Она же старая теперь, хворая… махнула на все рукой. Да и потом, — может, права она была, — Полина сделала движение головой в сторону Анатолия, — он что, огромное счастье тебе принес?

— Анатолий тут ни при чем, я ведь ее дочь-то. Да и внуки у нее давно большие — Оксанка, Коляня. Счастье не счастье, какая теперь разница? Это моя жизнь. Моя. Вот! — Странно и видеть было, как Зоя напряглась вся, в глазах появилось ожесточение, непримиримость, — до сих пор, оказывается, близко к сердцу принимала она материнское отчуждение.

Завозился на своей лежанке Анатолий, перевернулся на другой бок, потер слепые глаза кулачищами, закашлялся, сел на диване. Женщины замолчали. Зоя смотрела на мужа с безразличием, как неверующий человек смотрит на икону, а Полина поглядывала на Анатолия с усмешкой, в которой затаилось, казалось, меткое подначливое словцо, готовое вот-вот сорваться с ее губ.

— Во, — наконец очухался Анатолий, — кого я вижу… Здорово, мать! Откуда это ты? — Голос у него ломался, сипел; Анатолий снова закашлялся.

— Приехала вот посмотреть на тебя, — усмехнулась Полина.

Анатолий открыто, широко зевнул, махнув при этом рукой: пошла ты знаешь куда со своими подначками…

— Рот-то прикрывал бы, — сказала Полина.

— А у меня зубы не выбиты. Бояться нечего…

— Ох, пескарь ты! Только не мудрый, — продолжала усмехаться Полина, — а пустой, как дырка в голове.

Анатолий не обратил на ее слова никакого внимания, встал и, пошатываясь, шлепая босыми ногами по земляному полу, побрел к их столу.

— Во, за столом сидят, — сказал, — а я сплю, не вижу. Ну, даете! — и буркнул: — Приехала воспитывать? Смотри не надорвись — здоровье, оно и шустрым бабам нужно.