Люблю тебя светло

— А сколько на свете людей! Сколько таинственных судеб! Сколько судеб исторических! Сколько, сколько! — восклицал Степка. — Я целую ночь в поезде думал об этом. В мечтах прав один, опускаешься в самый глубокий колодец, и ничто не спугнет тебя. Читаешь книги и видишь, как упорно ищут то, что исчезло, пропало, зарылось. Но рядом, в свои дни, окутывается тайной чья-то судьба, на глазах превращается в тайну лишь потому, что никому до нее сейчас нет дела, а потом родится какой-то Петька и будет искать и кусать локти. Где-то по всей нашей огромной земле живут люди, и о многих не знают, как они богаты опытом, судьбой, некоторые ждут, кому бы выговорить свою отстоявшуюся правду, познание своего единственного времени, своего часа на земле, но умирают — и ни строчки, ни слова от них не достается. А юхимовского зуда «пропечатать» у них нет, хотя кому-то бы тоже надо перекрыть крышу. Я вспоминал имена, через двадцать лет будут искать их архивы, но сейчас никто не приходит к ним. Не зря же Пушкин сокрушался: мы ленивы и не любопытны. Очень много тайн уносят люди. Я вспомнил в ту ночь всех старых знакомых. Меня с детства влекло к старшим. Осиротею крепко, когда умрет последний. Всегда я почему-то трепетал перед ними. Со сверстниками мне гораздо скучнее. И нынче ездил по стране, все хотел написать тебе, что езжу по старости. Как раз такое время наступило, когда умирают последние: старая интеллигенция, революционеры, писатели. Мы совсем другие люди, мы еще и не осознали, насколько же мы другие. Путешественник, я всюду прощался. Так тяжело уходить из ворот молодым и полным надежд на долгое здравие, на открытие нового тысячелетия, уходить, когда у этих же ворот горько закрывает платочком водяные глаза престарелый и не говорит, но все понятно: «Прощай же, сынок, навеки!»

19

«И того же времени умре печерский игумен Никон» (1088 год)… И разве он был?

20