ЛюБоль

Когда он ушел, я еще долго неподвижно смотрела в никуда, а потом заставила себя встать и пойти в ванную. Вымылась тщательно, настолько тщательно, что от трения мылом болело все тело. Какая наивная вера в то, что водой с мылом можно смыть всю грязь. Только не ту, что скопилась внутри.

Мокрая и голая подошла к зеркалу, где во весь рост отразилось мое тело с красными сосками и засосами на шее, ключицах, ребрах. Повсюду его знаки, его отметины. Иногда мне казалось, что со мной в постели сам Дьявол. Глаза цыгана сверкали страстными и дикими вспышками, и запах его тела…насыщенный, звериный, он вбился в каждую пору на мне. Остался на волосах, под ногтями.

Если бы можно было кожу содрать до мяса, я бы так и сделала.

Отец больше никогда не примет меня обратно. После этого позора я уже не вернусь в свой дом. Обесчещенная. Это моя вина. От начала и до конца. Отец не станет слушать оправданий. Я сама выбрала эту участь, когда, нарушив запрет, поехала в Огнево.

Олег Лебединский предпочел бы смерть унижению. Мою гибель ему было бы перенести легче, чем позор нашей семьи.

Уже давно настал день, и внизу доносились привычные городские звуки. В дверь стучала Мира.

– Оля, тебя ждут. Тебе приказано спуститься вниз. Открой мне. Я помогу тебе одеться.

– Пусть убирается к черту, я никуда не поеду. Так и передай ему. Я не выйду отсюда.

Смотрела на себя в зеркало с ненавистью и каким-то оцепенением. Как во сне, заторможенно подошла к комоду, выдвинула ящик, достала белоснежную чистую сорочку, набросила на себя и медленно подошла к окну.

Распахнула настежь и дернула ажурную решетку.

«Я никогда не вернусь домой. Никогда…никогда не вернусь. Меня не примут. Отец проклянет меня, как и братья. Я всегда буду цыганской шлюхой. И ничто это теперь не изменит».

Я билась в решетку, сдирая кожу на руках до мяса, ломая ногти. Стук в дверь доносился сквозь шум в ушах. Я должна вырвать эти проклятые прутья и вдохнуть свежего воздуха. На меня давят стены и потолки. На меня давит неволя. И ведь я в какой-то момент сломаюсь, и тогда ненависть к самой себе задушит окончательно.

Глава 17.2

Решетка начала расшатываться под моими пальцами, и наконец-то поддалась. Распахнулась наружу. Я взобралась на подоконник. Вылезла на широкий бордюр.

Холодно. Мороз по разгоряченному телу и капли воды застывают на щеках, волосах, но ненависть гореть внутри не перестает. Смотрела вниз, туда, где грузили тела моих людей на машину. Кто бы мог поверить, что это происходит в наше время. Но Огнево теперь полностью принадлежит цыганам, они обосновались здесь, повсюду их охрана. Как государство в государстве. Целая деревня, которая теперь только их.

Я предала своих людей…Каждого, кто был мне верен, и каждого, кто умер за меня. Я проиграла проклятому ублюдку в маске. Никогда это все не закончится, и он меня не отпустит. Больной психопат, который ведет себя так, будто я принадлежу ему по какому-то, только одному черту известному, праву.

Высота манила и пугала одновременно. Я выпрямилась во весь рост, глядя вниз и чувствуя, как дрожат колени. Подняла голову, посмотрела вверх на небо. Впервые синее, а не серое, и тучами не затянуто. Солнце слепит глаза. Там Артем и мама ждут меня. И Хищник ждет…я знала, что он там. Сгорел тогда в лесу. Это я, как проклятье. Я – смерть. Надо было тогда в реку прыгнуть… и все бы закончилось. Все были бы счастливы.

«Лети, птичка, лети, маленькая,

Высоко лети, прямо к солнцу!

Лети, птичка, лети, аленькая,

Высоко лети, выпорхни из оконца.

К свободе лети, песню пой

О закате кровавом и о ночи,

О цветах, о грозе весной.

Громко пой, что есть мочи.

Солнце прячется за карниз,

Плачет небо дождем…

Не успела.

ЧирЕклы камнем падает вниз

ЧирЕклы к солнцу не долетела».

Давно её не пела. С тех пор, как ждать его у реки перестала, выглядывать из окна в сумеречный лес. Каждый день на закате.

А сейчас вспомнила…Непрошено и нежданно. Значит, так и не забыла. Говорят, если впустишь кого-то в сердце, он там навсегда остается.

Слова сами с губ срывались. Руки подняла, раскрыла. Свобода. Всего лишь недавно я была полностью свободной и даже в страшном сне не видела себя в неволе. Я не могу кому-то принадлежать. Я не могу сидеть в клетке.

Шаг к краю. Внизу земля шатается, кружится.

И в этот момент почувствовала, как меня сдернули с подоконника, сжали до хруста так сильно, что в глазах потемнело.

– Оля. Родная моя. Что же ты делаешь?! Холод какой. Ты с ума сошла?!

Голос Миры, как сквозь вату.

– Вон пошла! Вон! Я сказал!

От ненавистного голоса все похолодело внутри. Попыталась вырваться, но он сжимал меня, как в тисках, и я ударила его по стальной груди кулаками, пачкая кровью белую рубашку цыгана, не замечая, как она по запястьям течет. Ману сильно прижал меня к себе, перехватывая руки со скрюченными окровавленными пальцами, заводя мне за спину.

– Отпустииии, проклятый! Ненавижууу!

– Тшшш девочка. Тихо. Иди ко мне. Вот так.