Любостай

Бурнашов после, словно бы случайно, заглянул в бывшую детскую: парень сутулился на кушетке, сдавив виски пальцами. Почуяв посторонний взгляд, он взглянул на Бурнашова, и его трудно было узнать, так сдало, изменилось, поблекло это молодое лицо, сейчас измятое, с потухшими глазами. Когда Бурнашов рассказал Воронову о произведенном впечатлении, тот предположил, что Егоров – вампир, он пьет из этого парня духовную энергию, потому и волочит за собою. Трудно поверить, что это возможно, но тогда зачем принуждать юношу, держать постоянно возле и на некотором расстоянии, обращаясь с ним как с вещью иль рабом, прикованным цепью к невидимой галере; да и сам весь изможденный вид парня, полуобморочная поволока глаз, вялая влажность почти отсутствующего пожатья намекают на какую-то неведомую сложность их отношений. Вроде бы в нынешнем столетии все материализовалось, всему нашли объяснение, всякие рассказы о невидимом живом мире кажутся нелепою причудой бабушек, но вместе с тем в настоящей жизни как никогда присутствует некая двойственная зыбкость чувств, неустойчивость, ритмичное качание их, тяга к слуху, к необычайному, ко всему тому, что не подвластно, на первый взгляд, человечьему уму; и получается, что нынешний земной сожитель не менее язычник, чем его древний пещерный предок. Да, мы твердо уверовали, что земля вращается, но хочется склониться порою к мнению, что она запущена неведомой пращой, а все мы выходцы с иной планеты; да, земля кругла, но порой в глубине души проскальзывает вроде бы дичайшее желание, а не стоит ли матушка наша на трех великаньих китах. Сама сложность движения земли, эта необычайность вечного двигателя, против которого с таким усердием сражался материалист, наталкивает нашу душу на блуждания, совершенно противные здравому рассудку, настраивает психику на двойное зрение. А впрочем…

… Егоров распробовал яйцо с красной икрою и больше к еде не прикасался, с какой-то лихорадочной пристрастностью рассматривая гостей, как бы разводя их по особым группам и предполагая, откуда придется ждать пакости. Он с особой тщательностью процедил сквозь пальцы густую длинную бороду, оглядел всю гостиную, оставляя в памяти мельчайшую подробность. Темя у него проблескивало пустотою, там была выстрижена монашья тонзурка, и посреди чащи волос эта круглая нарочито выбритая плешка, наверное, удивила всякого. Может, этой плешкой Егоров обращается с космосом? – предположил Бурнашов, и первый вопрос защекотал на языке. Бурнашов спохватился и выпил. Само присутствие необычайного человека в гостиной наполнило воздух вязкостью, непродышливостью, безвыходностью. Гость подавляет, он не излучает радости, догадался Бурнашов, с любопытством наблюдая за Егоровым; он заметил, что летун обходит взглядом Бурнашова, словно бы пугается выдать что, обнаружить себя. Лишь в первую минуту, когда появился Егоров, их взгляды однажды и внезапно надолго скрестились и отразились, вызвав взаимное отчуждение. Бурнашов не сознавал, что его глаза, возбужденные вином и глубоко спрятанной тревогой, сейчас истекают тем знойным голубым пламенем, который удивлял многих; эта энергия расстраивала, сбивала Егорова с нужного чувства.