Любостай

«Вы все забыли, регочете тут! Забыли, откуда вышли, забыли, зачем живете! Вы живете старой памятью, а она лжива. Вроде бы все от земли, из народа, но уже давно позабыли, каков он, хотя сами вроде бы из народа. Но осталось лишь воспоминанье, чтобы кичиться. Вам забавно! Клоун явился – и вам забавно. Он летает в больном наваждении – и забавляет…»

«Будет вам, будет. Безбожник вы, право», – капризно погрозила пальцем стареющая актриса.

«Чего будет, чего! – взвился Бурнашов, волосы над головой поднялись сияющим облаком. – Бог-то вон он, – постучал по груди. – Вы-то носите его в себе? Вам бы забавы. А бог вот он, – снова гулко ударил в грудь. – Расселись, как вороны над падалью…»

И осекся Бурнашов, сник, высказался, значит, нагородил сто верст до небес, и теперь казниться тебе, Бурнашов, с пространственным гулом и вопом в груди до завтрашнего вечера, пока не оттаешь от хмеля. Застолье зашевелилось, каждый вроде бы принял упрек, но и пробовал защититься, отторгнуть от себя, разглядывая соседа. Приличные, разодетые люди сидели, каждый с положением, с особым умом и характером; где-то у каждого есть полузабытая отчая родина, и там ими гордятся, ставят прочим в пример, как надо жить и добиваться славы. Славные люди сидели, с именем, и на публике имеющие вид и достоинство, но здесь, в общем застолье, стерлись их званья и отличья, и они неприметно освободились от лоска, опростились, превратились в обыденных баб и мужиков, хмельных, распаренных, слегка обозленных и обманутых летающим пророком.

«Ну, ты, батюшка, тут подзагнул, – пророкотал филолог Воронов. – Ну какой же я ворон? Я больше на медведя смахиваю, не правда ли? – Он засмеялся, сводя все на шутку, расправил широкие вяловатые плечи и потрепал Бурнашова по загривку. – Драчун ты, право, ох драчун. И неймется? Вот как-нибудь насыплют перцу под хвост, тогда не будешь ереститься».