Любовь

— Так и в норвежском витализме не было ни грана фашизма. Фашизм туда привнес средний класс, превратил витализм в абстракцию, в идею, то есть в нечто, чего нет. А так витализм — это о тяге к земле, родне. С Гамсуном трудность еще в том, что по жизни он был перекати-поле, неприкаянный, неукорененный, и в этом смысле он — человек современный, в американском понимании. Но он презирал Америку, массового человека, неприкаянность. То есть себя самого. И ирония этого противоречия гораздо существеннее, чем в случае с Томасом Манном, потому что речь не о стиле и форме, а об основах существования.

— Я не писатель, я крестьянин. Ха-ха-ха! — сказал Гейр. — Но нет, почвенничество оставь себе. Меня волнует только социальный аспект, ничего больше. Ты можешь читать Лукреция и кричать «аллилуйя», можешь рассуждать о лесах в семнадцатом веке. Меня все это не колышет. Интересуют только люди.

— Помнишь картину Кифера? Лес, ты видишь только снег и деревья, красные пятна и имена немецких поэтов, написанные поверх белым? Гёльдерлин, Рильке, Фихте, Клейст. Это лучшее произведение всего послевоенного времени, а может, и всего прошлого века. Что оно изображает? Лес. О чем оно? Так это же про Аушвиц. А в чем тут связь? Оно вообще не про идеи, оно сразу проникает в глубины культуры, мыслями его выразить невозможно.

— Ты посмотрел «Шоа»?

— Нет.

— Лес, лес, лес. И лица. Лес, газ и лица.

— Картина называется «Вар», это римский полководец, если я правильно помню. Проиграл в Германии большое сражение. То есть линия тянется от семидесятых годов двадцатого века к Тациту. Шама прослеживает ее в «Лесе». Это в «Ландшафте и памяти», помнишь, я ее читал. Мы могли бы добавить сюда Одина, который вешается на дереве. Может, он его и добавил, я не помню. Но это в «Лесе».

— Я понимаю, куда ты клонишь.

— У Лукреция я читаю о роскоши мира. А это ведь барочная мысль, роскошь мира. Она умерла вместе с барокко. Внимание к вещам. Их физике. К зверям. Деревьям. Птицам. Ты недоволен, что исчезло действие. А я недоволен, что исчез мир. У нас от него остались только картинки. Мы ориентируемся на них. Но что такое апокалипсис сегодня? Деревья, которые вырубают в Южной Америке. Таяние льдов, подъем уровня воды. Если ты пишешь, чтобы вернуть смысл, я пишу, чтобы вернуть сам мир. Не мир, что окружает меня сейчас. Не социальный аспект. А как раз кунсткамеры барокко. Кабинеты диковин. И тот мир, который кроется в деревьях Кифера. Это искусство. И ничего больше.

— Картинка?

— Ты меня поймал. Картинка, да.

В дверь постучали.

— Я перезвоню, — сказал я и положил трубку. — Входи!

Линда открыла дверь.

— Ты разговариваешь по телефону? Я хотела только сказать, что пойду приму ванну. Ты не мог бы слушать, не проснулся ли кто? В смысле не сидеть в наушниках?

— Конечно! А потом ты пойдешь спать?

Она кивнула.

— Я тоже приду.

— Хорошо, — сказала она и улыбнулась, закрыла дверь.

Я снова позвонил Гейру.

— Ни черта я не знаю, короче, — сказал я и вздохнул.

— И я, — сказал он.

— Что делал вечером?

— Слушал блюзы. Получил сегодня по почте десять новых дисков. И заказал тринадцать, четырнадцать, пятнадцать новых.

— Ты больной.

— Нет, я не больной… Мама сегодня умерла.

— Что ты говоришь?!

— Умерла во сне. Зато теперь можно уже не бояться. Непонятно, правда, что в этом хорошего… Но папа раздавлен. И Одд Стейнар, естественно. Мы полетим туда на днях. Похороны через неделю. Ты вроде собирался в Сёрланн в эти дни?

— Через десять дней, я только что заказал билет.

— Может, увидимся. Думаю, мы будем еще там. Мы наверняка останемся на несколько дней.

Мы замолчали.

— Чего ты сразу не сказал? — спросил я. — Мы с тобой разговаривали полчаса, наверно. Хотел показать, что все как всегда?

— Нет. О нет. Я не бравирую, нет, просто не хочу в это погружаться. И когда я с тобой разговариваю, оно как-то отодвигается. Только поэтому и молчал. О чем тут говорить? Разговоры не помогут, сам понимаешь. И так же с блюзом. Просто способ сбежать. Не то чтобы я так переживал. Но это тоже переживание, мне кажется.

— Верно.

Когда мы разъединились, я вышел в коридор между кухней и гостиной, взял яблоко, стоя грыз его и смотрел на кухню, из которой все вышелушили. Голая стена, у которой прежде стоял кухонный гарнитур, длинные планки, приставленные к ней, пыльный пол, инструменты и провода, какие-то упакованные в пластик детали для монтажа. Ремонт продолжится еще две недели. Мы хотели только поставить посудомойку, но ее не получалось вписать в старый гарнитур, и столяр сказал, что проще поменять все целиком; так и порешили. Хозяин квартиры все оплатил.

Голос заставил меня повернуть голову.

Вроде из детской?

Я пошел заглянул к девочкам. Обе спали. Хейди на верхней кровати, положив ноги на подушку, а голову на скомканное одеяло, а Ванья на нижней, тоже поверх одеяла, разметав руки и ноги, так что получился крест. Она повернула голову на другую сторону и тут же обратно.

— Мама Му, — сказала она.

Глаза были открыты.

— Ты не спишь, Ванья? — спросил я.

Нет ответа.

Видимо, спит.