Любовь

Улыбка рыжеволосого мужчины была иной. В ней читалась свободная, ускользнувшая от прагматичного разума радость, выраженная тому, как неожиданно нелепо, но в тоже время очаровательно случившееся.

Два настолько родственных по природе, и настолько разных по характеру человеческих жеста. Ветер существовал давно, но каждый раз, в моменты подобных открытий, чувствовал себя посвящённым в великое таинство, которое ему, простому земному ветру, было позволено иногда замечать. Пребывая в этом моменте, он испытывал абсолютный восторг, потому что знал: проявленная человеком искренность- это доверие. Оно, выраженное друг к другу незнакомыми людьми,– явление исключительно природного свойства, неподконтрольное расчёту, истинное. А там, где истина, там творит сам Высший Дух. Быть вовлечённым в это сотворение – великое благо.

– Похоже, он не собирается уходить,– сказал мужчина, разводя руками. Простояв минуту, он добавил,– По всем правилам мне надо настоять на своём и забрать пса, но я не уверен, что сейчас мне нужно так поступить.

– Почему не уверен?– вдруг спросила Мариса, с удивлением отметив собственную смелость.

Рыжеволосый мужчина тоже удивился, но быстро собрался с мыслями и ответил:

– Не понимаю, как это вышло за десять минут моего отсутствия, но Ричард явно привязался к вам,– он сделал паузу, приподняв брови, словно выслушивал ввергающий в раздумье вопрос,– Не то чтобы именно это меня останавливало,– снова заговорил он,– Просто я привык видеть в реакции людей на большую собаку осторожность, страх, ну или просто нежелание находиться рядом, а вы… Как это вообще вышло за несколько минут? Ричард вот только что был возле меня, а теперь сидит тут с незнакомым ему человеком, будто с родным,– он снова замолчал, и продолжил со смешком,– Знаете, это любопытно. Всё выглядит так, как будто не я хозяин пса, а вы. Вы пришли с ним в парк, а я, незнакомый для вас обоих человек- чудак, собираюсь забрать его. Да!– подчеркнул он, заметив, как во взгляде женщины сверкнула искра света,– Всё так и выглядит.

Руки Марисы нежно перебирали шерсть на ушах Ричарда. Он щурился от удовольствия и искоса поглядывал на женщину сквозь пелену овладевающего им расслабления. Её ещё мокрые глаза больше не выражали тоску, и от этого на душе пса становилось спокойно и хотелось спать. Так он чувствовал себя дома, в лучшие из дней, когда и погода и домашнее тепло и пища и времяпрепровождение,– одним словом, всё было самым лучшим. И хотя сейчас Ричард был на улице, в холодной середине осени, ему было тепло и уютно, возможно, даже более уютно, чем в самый лучший из прожитых им дней.

Ричард, с благодарностью, взглянул на хозяина. Тот посмотрел на него в ответ. Их взгляды задержались друг на друге. Глубоко вздохнув, мужчина подошёл к скамье и сел чуть в стороне от Марисы.

– Я ведь действительно не знаю, как поступить,– произнёс он, – Вы могли бы мне помочь, если бы сказали, что об этом думаете.

– Забавно,– ответила Мариса,– Если всё выглядит так, как вы говорите, то я согласна с каждым вашим словом, потому что эта собака мне совсем не мешает. И нам: мне и ей… ему… нам с Ричардом совершенно не понятно, почему вы хотите его забрать,– ответила Мариса.

– Незнакомец- чудак,– добавил к её словам мужчина. Он достал свою книгу и положил её на колени.

– Незнакомец-чудак,– подтвердила Мариса, подвинув свою книгу ближе к себе.

Мужчина повернулся к ней.

– Меня зовут Лео,– сказал он с улыбкой.

Ветер взвился с места и, подлетев к рыжеволосому человеку, остановился перед ним. Лео! Ну конечно! Он повеял в лицо мужчины, и обрамляющие его огненные кудри заиграли в ветреном дыхании, точно львиная грива.

– А меня – Мариса,– бросив на мужчину короткий взгляд, сказала в ответ Мариса.

Родилось молчание, тихое и робкое, озвученное лишь дыханием. У Ричарда не было ни одного повода залаять, потому он молчал. Мариса молчала одновременно оттого, что не знала, о чём ей говорить, и оттого, что обдумывала причины уже сказанного собою несколькими минутами раньше, и не переставала удивляться возникшей в ней смелости. А вот молчание Лео имело более сложный характер. Почему он молчал? На этот вопрос он и сам не знал ответа. Структура его помыслов была сложной, как и многое, что имело к нему отношение. По крайней мере, так он думал.