Любовь

Словно чешуйки шелухи – одну за другой,– она снимала со своего сердца, облепившие его тягостные чувства, а однажды, сорвав последнее, обнаружила мрак, что порождал их. Обнажённый, беззащитный перед силой её зрелости он съёжился в жалкое пятно: тень человека, мужчины? воспитавшего её, некогда тяжёлая и душащая, теперь уже в немощи, сползала с её души.

Освобождение было выстрадано. Мышцы, много лет хранившие в себе следы страха и стыда, теперь отторгали их с судорогами. Все жидкости тела пришли в неистовое движение: её, то бросало то в жар, то трясло от холода. Ей хотелось пить так, словно она провела немыслимое количество времени без воды. И она пила, с жадностью, и днём и ночью, а вода покидала её тело, унося с собой телесную память пережитого.

В день, когда от тени не осталось и следа, она вдруг ощутила, что дышит полной грудью. Раньше она и не замечала собственного дыхания, но теперь чувствовала: лёгкие раскрылись, воздух вольно наполняет их, как безгранично доступное благо. Впервые она ощутила грудь свободной от тяжести, а плечи расправленными. Тело её обрело лёгкость, кости – гибкость, мышление- свободу. До того она воспринимала мир, как среду, в которой приходится двигаться, точно в дремучем лесу, где каждая ветка норовит хлестнуть по лицу, корни выступают из-под земли, чтобы сбить с ног, а тропы нарочно запутаны и ведут в никуда. Привыкшая пробираться сквозь дремучий лес, она училась верить, что может быть иначе, и в один из тех дней эта вера стала её состоянием. Она больше не брела во враждебной полутьме. Она порхала и парила в среде, что породила её, как любимое дитя. Дождь, снег и ветра́ перестали быть для неё наказанием, дни жизни – испытанием на прочность, а взаимодействие с людьми – борьбой за выживание. В людях она увидела ду́ши, какой обладала сама, и поняла, что не всем удаётся сбросить тяжёлые тени. Она полюбила людей, как полюбила себя.

Сначала она боялась того, как стала видеть: границы пространства расширились, и все предметы обрели объём. То был настоящий животный страх, взывающий спастись, спрятаться от неизвестного восприятия. Паника настигала её, захватывала, мучила, пока однажды она не поняла: надо уразуметь страх, осмелиться смотреть и видеть сквозь него, принять всё таким, какое оно есть, жить в новом пространстве.

– Не знаю, была ли я рождена с этим ви́дением мира, а его истинный облик, до дня прозрения, искажали тяжелые испытания моего взросления, или же оно пришло ко мне благодаря этим испытаниям?– говорила она,– Но я безмерно благодарна за то, как теперь вижу, как чувствую. Ах, если бы ты мог взглянуть моими глазами, мог услышать и ощутить, как я! Каждый запах- открытие, вкус- многогранность. Ты знаешь, какими я вижу облака? Они – больше не плоская картинка. Я вижу их так, словно ощупываю. Это не просто ви́дение, это ощущение, прикосновение, проникновение в суть. Когда я слушаю пение птицы, я не только слышу её голос, я чувствую, как он растекается в пространстве, как сливается с ним и наполняет его. Я знаю, почему поёт птица, и мне не нужно объяснять, почему она это делает: я знаю, потому что ощущаю её. Эта птица и облака и цветы и люди, да всё вокруг – такие же частицы мира, как и я сама. Как же долго я не знала этого, как долго думала, что рождена, чтобы сражаться с этим миром.

– Тебе пришлось многое пережить.

– Иначе я не смогла бы разглядеть и полюбить себя. Я никогда не смогла бы разглядеть и полюбить тебя».

Мариса отстранилась от книги. Она, что так баловала историей безоблачной любви, неожиданно открыла такую сторону своего сюжета, от которой все мысли женщины пришли в оцепенение. Образ любви, кажущийся до того момента рождённым из абсолютного света, теперь изменился. Он уже не был безукоризненно чистым и возвышенным. Он потерял своё дарующее эйфорию волшебство- то, что так привлекало Марису,– а вместо него обрёл очертания, стал наполненным, словно одушевлённым.

Чтобы понять эти изменения, сознанию женщины требовались разъяснения.