Любовь

Вот как, например, звучит эта история в исполнении фрейбургского социолога Гюнтера Дукса. Было когда-то время, когда субъект жил в полном согласии с природой. Никто не знает точно, когда это было, но ясно, что до наступления буржуазной эпохи. Субъект жил трудом своих рук и не задавал себе трудных вопросов. Он не слишком сильно задумывался о своем месте в мире; оно казалось ему само собой разумеющимся. Но потом наступила буржуазная эпоха с ее промышленной революцией и современными рабочими местами. Жизнь стала сложнее. Все стало не таким уж само собой разумеющимся: отношение к природе, отношение к противоположному полу и не в последнюю очередь отношение людей к самим себе. Можно вслед за Дуксом повторить: «Мир для субъекта был утрачен» (88).

Там, где раньше все было естественно связано между собой, теперь царили неопределенность и хаос. «Утрата мира повергла субъекта в умственный кризис. Он заключался в том, что теперь субъект не мог найти для рационального понимания своего поведения в новом мире подходящей точки опоры. Общеизвестно, что это очень важно для нормального рационального планирования действий в отношении природы. Но проблема намного сложнее в мире социальном, когда теряется возможность рационально его оценить» (89). Перевожу на доступный язык: ни природа, ни другие люди не могли уже предоставить человеку точку опоры в жизни. В таком положении субъектом овладевают романтические чувства. Субъект сознает глубокую пропасть, расколовшую его жизнь. С одной стороны, субъект жаждет обрести цельный и неделимый смысл жизни, прочную опору под ногами. Но, с другой стороны, он достаточно умен, чтобы понимать, что возврата к прежнему положению нет и никогда не будет. Вследствие этого субъект переносит поиск абсолюта из внешнего мира в мир внутренний. Субъект идет на риск и замыкается в себе. Он строит свой сложный душевный мир из абсолютных чувств, которые едва ли имеют какое-то отношение к его повседневной жизни. Как говорит Дуке: «Раскол логики на прежнюю абсолютистскую и современную — функционально-относительную, швыряет субъекта в пропасть между плоской бессмысленностью и потребностью в абсолютном смысле» (90).

Для того чтобы тем не менее слиться со Всеобщим, субъект направляет свое томление на половое слияние. В этом слиянии полов возрождается та связь с природой, которая кажется субъекту разорванной. В этом смысле любовь, говоря словами романтика Фридриха Шлегеля, становится «универсальным экспериментом». Если жизнь теряет трансцендентное значение, то любовь ей это значение возвращает. Такова суть романтической любви.

За что можно уцепиться в этой истории? Во-первых, несколько смущает слово «субъект». Кто, собственно говоря, является этим субъектом? Понятие «субъекта» — изобретение XVIII века. Философы решили, что зальют мир светом разума, если будут говорить о «субъектах», а не о реальных людях. Субъект стал понятием внутреннего человека, от которого отчуждено все, что делает действительность смачной, пестрой и необозримой. В данном же понятии речь идет не о реальном, а о «сущностном» человеке.

Такова, стало быть, идея. Но следствия ее вводят в заблуждение. А в случае истории о возникновении романтической любви она просто сбивает с толку. Дело в том, что понятие «субъект» подразумевает, что одно и то же существо, которое живет в мире традиционных связей с природой, по прошествии сотни лет вдруг обнаруживает, что эти связи необратимо разорваны. Но в действительности все было не так, ибо между переживаниями одного и переживаниями второго прошли несколько поколений. Реальные люди не ощущали пропасти между священным миром природы и гнилым миром буржуазной эпохи. Они просто жили либо в одном мире, либо в другом.

Тот, кто сегодня говорит о «субъекте», показывает, что находится в плену устаревшего жаргона, рожденного и усовершенствованного в университетских башнях из слоновой кости. Кроме того, он усиливает подавленное настроение, в котором пребывают многие люди перед лицом напыщенной, но беспомощной риторики гуманитариев. Еще хуже тот туман, коим окутывает себя философ, повествующий о «субъекте». Очень целительной оказалась бы некоторая отстраненность от текстов романтических философов и поэтов. Немецкие буржуазные интеллектуалы периода между 1790 и 1830 годами, которых мы именуем «романтиками», составляли ничтожное меньшинство населения. В соседних странах не было такого взгляда на «романтику» и таких «романтиков». Французские и английские поэты и мыслители тоже творили под гнетом индустриализации, но были весьма далеки от идей слияния.