Любовь

— Где-то ты нахваталась… — проговорил он, опускаясь с застывшей улыбкой на пол… и погрузил лицо в скользкий холодный шелк меж колен девушки. Рука его бережно и медлительно, словно опасаясь спугнуть недоверчивое существо, забралась под подол, нашла обтянутые чулком гладкие крепкие икры. Мучительная нежность прикосновения заставила забыть дыхание… — республиканских воззрений? — прошептал он в колени.

— В Республике, — ответила она слабым, как эхо вздохом.

Юлий пошевелился в изнеможении, поглаживая щекой колено, глубже зарываясь лицом в шелк… заставляя ноги раздвинуться…

— Если… — проговорил он, теряя дыхание на каждом слове, — слушать законников… придется… раздать народу… все платья… останешься голой.

— Раздам… — едва слышно простонала она в каком-то онемении.

Люблю! — чувствовал Юлий болью. Сердце зашлось. Пылающее лицо тонуло в прохладном и смятом шелке, что прикрывал меж раздвинутых колен лоно… Юлий оцепенел, чтобы не простонать мучительным содроганием: я люблю!

НО Я ЛЮБЛЮ!

Я люблю!

я люблю

я люблю…

Что-то тяжелое скользнуло по ягодице и покатилось, царапая бедро.

Нож.

Заговоренный смертным заклятием нож, который вручила ему Золотинка. Припрятанный за спиной клинок провалился в штанину и чувствительно воткнулся во внутренний сгиб колена.

Напомнила о себе Золотинка.

Юлий тихонечко приподнялся (отчего острие ножа воткнулось еще больше — саднящая боль понуждала к сугубой осторожности), рука его скользнула на грудь девушки, придавленную через сосок цепью.

Это и был Сорокон, он прощупывался через тонкую, ничего не скрывающую ткань.

Юлий подвинул цепь, освобождая сосок, и нашел ниже грудей камень.

Теперь нужно было расстегнуть ворот и запустить руку под платье.

В приоткрытых губах ее сказывалось судорожное мелкое дыхание, девушка ничего не понимала, прикрывши глаза ресницами.

Однако было неловко. Правой ногой не двинуть. Юлий чувствовал, как из крошечной острой ранки сочится по голени кровь. Нужно было оставить девушку и встать, чтобы переменить положение ноги и как-то высвободить нож.

Она открыла глаза. Взоры их встретились.

— О, нет, — прошептала она одними губами. — Не могу. Не надо. Не надо…

Она тоже начала подниматься, но как-то расслабленно, в дурмане, в потребности тронуть себя за лоб. А Юлий, под взглядом распахнутых карих глаз, и вовсе не мог шевельнуться, и зачарованный, и пригвожденный.

— Я… уезжаю, — выдохнула она. — Ты… прав… нужно расстаться, — сказала она, окрепнув голосом, и с каждым новым словом говорила яснее и звонче. — Да… ты это предлагал — нужно расстаться. Я обещала, обещала тебя оставить, чтобы ты не уезжал. — И она отступила с какой-то беспомощной опаской. — Теперь ты справишься без меня. Я уезжаю в Колобжег. Не видела отца четыре года. Ты… Я обещала, я уеду.

Она подалась к двери и выбежала, а Юлий, запоздало рванувшись, чтобы удержать, только охнул — нож больно гвоздил его в голень.

Узкогрудая ладья о тридцать два весла доставила Золотинку в Колобжег с восхитительной быстротой — за восемь неполных дней. Однако тут уже знали о прибытии государыни — птица летит быстрее ладьи и кто-то в столице позаботился, чтобы великая княгиня встретила в родном городе достойный прием. Когда ладья, взрезая речную волну, выбежала на просторный плес в виду Корабельной слободы, на городской пристани по левому берегу тучей чернел народ и полоскались знамена. По правую руку в Корабельной слободе махали шапками корабелы, их жены и дети, многие бежали по отмели, пытаясь угнаться за ладьей. Рыбаки встречали государыню на своих судах, пространство реки до различимого бледной полоской моря покрывали белые хлопья парусов.