Любовь

Усы содрогнулись от макушки до пят, усы отскочили вместе с лопнувшей кожей, и на месте усатого стоял бритый толстяк, который хмыкнул, как человек, совершивший в обществе досадную, но простительную оплошность. Это был миг растерянности, и толстяк сказал уже свое благодушное «ага!»

— Порядок! — вполне удовлетворенный происшествием, обернулся он к кому-то, кто ожидал перед дверью, не входя во дворец.

— Получилось? — спросил тот больше от возбуждения, чем по необходимости.

— Как пописанному! — сообщил толстяк и поискал руками борта расстегнутого кафтана, чтобы принять полюбившуюся позу. Но это было уже не просто: кафтан изменил и цвет, и покрой, все до последней пуговки, и, главное, оказался застегнут по самую шею — в незапамятные еще времена, надо думать.

— Идем к государю!

Золотинка напряглась, ожидая несчастья. Толстяка нельзя было остановить. Не только потому, что тот душою и телом служил слованскому чародею, преданный ему со всей трусостью маленького человечка, но и потому нельзя… что нельзя. Золотинка еще не существовала, не имела голоса и ничего не значила — пока Рукосил-Лжевидохин не переступил порог.

Толстяк был уж в дверях, на крыльце встречал его напарник, который тут только открылся Золотинке, и… Она почти не вздрогнула, только губу закусила — сложенный каменными плитами пол треснул с необыкновенной легкостью, толстяк ухнул вниз, судорожно растопырив руки, чтобы уцепиться за падающие вокруг глыбы. С оглушительным грохотом обвалилась часть потолка и стены, и товарищ толстяка, что поджидал его на крыльце, едва удержался на краю обрыва. Из ямы с проваленными краями поднималась едкая пыль, которая не скрывала, однако, ближайших подходов к дворцу — через пролом в стене открылся просторный вид.

Чего и следовало ожидать, сказала бы Золотинка, если бы питала склонность к нравоучительным обобщениям. Вместо этого она покрыла ладонью лоб и вздохнула. Благодушный толстяк погиб для опыта. Он и оборотнем-то обращен был, может статься, по случаю — посмотреть, что получится. Получилось.

Опираясь локтем на ложе, слованский чародей всматривался в пролом так, словно тщился прочитать в клубах пыли свою судьбу. Никто из ближних, что стояли недружной толпой рядом с носилками, не смел выступать с подсказками.

Разве что с самыми необходимыми, имея в виду благополучие и достоинство князя.

— Государь! Не следовало бы стоять так близко, — молвил суровый вельможа в погнутых медных доспехах с отметинами от вражеских стрел и даже, возможно, копий. Что свидетельствовало, впрочем, не о том, что у воеводы не было других доспехов, поновее и понаряднее, а о том только, что воевода и при дворе ощущал себя как на поле брани. Человек безусловной храбрости и неукоснительной чести, он, видимо, полагал, что имеет основания, не возбуждая подозрений в трусости, предостеречь государя от беды. — Если дворец обрушится… вряд ли тут кто уцелеет…

— А ты, Измирь, — огрызнулся Лжевидохин с необъяснимой злостью, — пойдешь со мной!

На грубо высеченном загорелом лице Измиря не отражались обычные человеческие чувства — он поклонился. А Лжевидохин тотчас же, словно единственно только и нуждался в припадке злобы, чтобы решиться, погнал едулопов к проему. Но и припадок, однако, оказался непродолжителен.

— Стой! — вскричал оборотень, едва первая пара носильщиков вскарабкалась на обломанное крыльцо. — Стой, — сипел он, цепляясь бессильными руками за поручни и озираясь диким взором в поисках спасения. — Пошел вон, Измирь! К черту! Проваливай, собака! У тебя черная душа! Ты перебил пленных под Ситхинуком после того, как поклялся отпустить всех за выкуп. Где выкуп, Измирь?! За какие шиши ты построил дворец в Толпене? Убирайся, страдник, и знать тебя не хочу! Тьфу на тебя! — Лжевидохин и в самом деле плевался — брызги, слюна летели с бледных до синевы губ. — И пошли, пошли, сукины дети! — погонял опять едулопов, а потом едва ли не шепотом, весь сжавшись, повторил: — Вперед…

Измирь с достодолжным смирением поклонился и отступил, а зеленые уроды колебались — впервые, кажется, со времен творения. Едулопы скалились, как учуявшие тревожные запахи волки, в морщинистых мордах их проглядывали и страх, и злоба. Они показали зубы, но ступили на край ямы, повинуясь понуканиям хозяина, той высшей силе, перед которой отступали подсказанные звериным чутьем предчувствия.

Не хватало уже и брани, со стоном и хныканьем старик хватался за поручни. Носилки, едва не опрокинувшись, миновали провал, и Лжевидохин оглянулся: на воле толпились бледные вельможи, которые, как жизни и смерти, ожидали распоряжения входить или не входить.

Но чародей уже ничего не успел. Стена грянула и срослась почти мгновенно, каменная рябь загладила яму, не осталось и следа от пролома, не было двери — ровная кладка там, где только что зиял вход… или выход.