Любовь

Наконец договорились: церемония пройдет в бюро записей актов гражданского состояния того района, где жили братья. Назначили дату, получили разрешение. Все это время Аннабель жила у родителей в пригороде Лондона, а братья — у себя. Едва осознав, что собирается сделать нечто необратимое, Ли ушел в запой — он не пережил бы своей свадьбы, дожидаясь ее в сознательном состоянии. Он никогда толком не понимал Аннабель и уже знал, что у нее не все в порядке с головой; однако пуританское воспитание требовало, чтобы он публично взял на себя ответственность за нее. Его раздирали противоречивые предчувствия.

Однажды январским утром Аннабель проснулась и увидела, что ночью шел снег, поэтому теперь не осталось явной разницы между миром снаружи и миром внутри. Снег толстым слоем лежал на чугунных завитушках балкона и облепил нагие ветви деревьев на площади; но серое небо по-прежнему полнилось мягким вихрем хлопьев, и все звуки доносились глухо, будто сквозь мягкие снежные беруши. Комнату заливал белый свет, отражавшийся с улицы, и разница заключалась лишь в том, что внутри снег не шел, а все остальное было таким же белым, как на крайнем, невообразимом Севере, если не считать красного эмалированного будильника, и тот уже трещал. Ли, толком не просыпаясь, выбросил руку и придавил кнопку; Аннабель доставляло профессиональное удовольствие наблюдать за мускулатурой его предплечья и за тем, как снежный свет играет на покрывающих его золотых волосках, — Ли был весьма мохнат. Колоритное зрелище, к тому же он напоминал ей ню Каковы — героическую статую Наполеона в Веллингтон-Хаусе. Аннабель была благодарна ему за тепло. Она наблюдала за его каждодневной борьбой с не желавшими разлипаться веками, а потом он улыбался, узнав ее, обнимал, целовал в щеку и принимался шарить по белому полу, нащупывая сброшенную накануне одежду. Аннабель особенно радовалась, если удавалось уловить его благородный левый профиль. Ей было неизменно интересно смотреть на него, но едва ли приходило в голову, что Ли — не только сочетание раскрашенных поверхностей, да и вообще она так и не научилась считать себя живой актрисой. О себе она даже не думала как о теле — скорее, как о паре бестелесных глаз; это когда она вообще о себе задумывалась. Ей было восемнадцать — скрытная и замкнутая с самого детства. Любимым художником у нее был Макс Эрнст. Книг она не читала. Ли приготовил ей завтрак и развел большой огонь в камине.

Снега навалило столько, что нечего было и думать идти в художественную школу. Она опиралась на очень белую подушку и покойно потягивала чай. В постель она предпочитала надевать старую белую фланелевую рубашку Ли, и он считал такое умышленное и извращенное облачение простой сексуальной обороной, за которую и прощал ее. Хотя прощать ее было необязательно — она не понимала, что рубашка ее обороняет. Хотя Аннабель делила с ним постель вот уже три недели, она никогда не расценивала постель как место, в котором можно не только спать. А следовательно — и не знала, что ей есть что защищать; Ли же допускал с ее стороны всевозможные страховые увертки девственницы и, сильно не морочась этим, просто ждал, когда она решится. Он собрал книги, завернулся в несколько слоев одежды и вышел в снег — он был прилежным студентом. Некоторое время Аннабель наблюдала за языками пламени в камине. Потом сползла с постели и, точно супруга Синей Бороды, украдкой проскользнула на запретную территорию — в комнату Базза, где воздух пахнул на нее промозгло и сыро.

Еще не став официально фотолабораторией, комната уже была очень темной: ее окно выходило в глухую стену, а поскольку у Базза имелась склонность к коммерции, то комната была к тому же вся завалена множеством странных вещей, равно как и его нынешними фетишами. Все в ней было холодно, убого и произвольно — распродажа старья под приглядом вырезанных из книг портретов индейских вождей.

— А твой брат — какой?

— Иногда — апач.

Аннабель побродила по комнате, хватаясь за разные вещи и вновь кладя их на место. Осмотрела одежду Базза, переполнявшую ящик для чая, выбрала драную жилетку, выкрашенную пурпуром, и оранжевые штаны из мятого вельвета, сняла рубашку Ли и натянула на себя это тряпье, чтобы понять, каково в ней Баззу и каково в ней быть Баззом. Но тряпки эти по ощущению были как любая другая старая одежда, засаленная и нестиранная, и ее это разочаровало. Она уже чувствовала пробуждение смутного интереса к Баззу — ведь ей было уютнее в его комнате, чем в комнате Ли, куда она все же вернулась погреться. Она открыла аккуратный буфет Ли, вытащила оттуда коробку своих пастельных карандашей, встала на колени на матрас и от скуки принялась рисовать то дерево, которое Ли ошибочно, но так серьезно принял за древо жизни, в то время как оно было гораздо ближе и роднее (но крайней мере, для него) Дереву Упас, что в яванских легендах отбрасывает ядовитую тень.

Ли вернулся домой в обед весь раскрасневшийся от мороза, со снегом в волосах.