Он раздевал ее медленно – она не возражала – и поражался нежности ее кожи. Каждый снимаемый предмет одежды был приглашением касаться ее бесконечных изгибов и выемок. Ее натуральные груди, полные и роскошные, становились в его руках упругими и выдавались вперед не потому, что были сконструированы таким образом пластическим хирургом, а вследствие ее возбуждения. Ее темные круглые соски так и напрашивались на поцелуи, и он не отказывал себе в удовольствии, точно зная, что она ощущала каждое движение его языка, каждый легкий укус его зубов. Ее ягодицы дрожали и весело колыхались, когда он их мял или неустанно входил в нее сзади. Небольшая округлость ее живота, остававшаяся, несмотря на бесчисленные «скручивания», которые он заставлял ее делать, начала напоминать ему аттракцион и давала возможность держаться за что-то, пока она с радостью и без испуга отдавалась ему в любом положении по его выбору.
Но самое главное – она отдавалась тепло, без колебаний и каких-либо условий. Она никогда не стеснялась того, кем была, со смехом говоря ему, что создана для выносливости, а не для скорости. Она никогда не пряталась ни за полотенцами, ни под простынями, ни в темноте. И не ставила ультиматумов. Она ничего не требовала и ничего не ожидала. Но ее поцелуй требовал и ожидал его внимания, и никак не меньше, и был он нежным, но настойчивым. Каждый раз, когда он подносил свои губы к ее губам, это было как в первый раз, и в ее ответе были благоговение, волшебство и удивление. Каждый прощальный поцелуй заканчивался опять возникшим у него желанием обладать ею заново.
Они начали вместе тренироваться, не забывая удостовериться, что дверь спортзала заперта. Начиналось все обычно с самых благих намерений. Они деловито и всерьез занимались, отдавая дань и поклоняясь своим организмам. Но каждый втайне нетерпеливо ждал, чтобы наблюдать за мускулами другого в действии, ощущать потоки феромонов, выделяемые с потом, и испытывать возникающую впоследствии сумасшедшую страсть. Он овладевал ею на скамьях для пресса, в душевой, на письменном столе. Он прикладывался к источнику у нее между бедер, как будто умирал от жажды, а она была оазисом в пустыне.
Но когда уставший Логан, истратив весь, до последней капли, запас тестостерона, оставался один, то ловил себя на мысли вроде:
Однажды поздно вечером они лежали в обнимку в ее постели, их тела сплелись, руки обоих время от времени блуждали. Игравший ранее диск Джона Мейера давно сменился разговором по душам, а потом сонным молчанием. Холли подняла голову с груди Логана, поставив на нее подбородок, и стала смотреть на резные черты сонного лица. Подбородок давил все сильнее – Логан открыл глаза и, глубоко удовлетворенный, улыбнулся:
– Что?
– Кого ты во мне видишь? – спросила она.
– Это экзамен? – Он усмехнулся.
– А, ладно. Можешь не отвечать, – приуныв, сказала Холли и снова положила голову ему на грудь так, чтобы он не видел ее лица. Она задала вопрос, ответа на который знать не желала.
Холли почувствовала, как лежавшая у нее на плече рука крепче обняла ее. Она медленно двигалась вниз-вверх по спине, кончиками пальцев он рисовал на коже чувственные узоры. Наконец рука замерла на изгибе ее талии. И тогда он заговорил:
– Я вижу женщину, которой доставляет удовольствие многое из того, что нравится мне, и с которой мне весело. Которой нравится стремиться и потеть и которая не жалуется, хотя и терпеть не может выпады ногами. Я вижу женщину, чья внутренняя сила под стать внешней, и то же можно сказать о ее красоте. Я вижу женщину, которая без особых усилий пробуждает во мне, как в мужчине, все самое лучшее.