Любовь. Футбол. Сознание.

Мы гуляем. С неба падает вода. Довольно трудно двигаться сквозь падающую воду, мы поднимаемся в гору. Мы в деревне, в Верхней Баварии, в странное время года для пребывания в горной деревне в Верхней Баварии, потому что снег еще не выпал или уже растаял, и уже не тепло и не красиво, или еще не тепло и еще не красиво. Время от времени на общем сером фоне показывается причудливое тело тучи более темного оттенка серого. Небо выглядит так, будто в нем содержится еще довольно много того, что оно может пролить на нас. На нас синтетические куртки и крепкая обувь, и мы идем в гору, но это еще не настоящая гора, и, когда падающей воды становится все больше и она попадает на нашу кожу через щели в синтетических куртках и затекает в нашу крепкую обувь, мы сворачиваем. Мы сворачиваем, после того как два часа шли в гору по пустынным лугам, на которых стоит вода, как будто дождь идет снизу. Мы идем вдоль ограждений, они в хорошем состоянии и обычно под током, луга бесконечные и пологие, за ними высятся стены скал в облаках, со скудной растительностью, они высятся серые, дырявые, массивные. Мы сворачиваем там, где на указателе написано «теснина» – река Лойташ или Партнах, – пока тропа не пошла круто вверх и прогулка под дождем не превратилась в альпинизм. Мы идем вдоль скалы, дождь перестает, потом начинается снова. Стена приближается к тропинке или тропинка к стене, мы идем дальше, и через полчаса к тропе приближается и другая стена. Я задаюсь вопросом, когда ущелье можно назвать тесниной, и тут обе стены сходятся еще ближе и выпрямляются, смотрят на нас свысока, а потом впереди появляется маленькая коричневая хижина, мы даем денег толстому хозяину, и вот мы внутри. Все звучит иначе, все выглядит иначе, в камень забетонированы железные стойки, между ними натянут стальной трос. Держась за трос, мы передвигаемся вдоль пропасти, а внизу ручеек превратился в бурный поток, пенящийся и громкий, но утонуть в нем невозможно, если туда упадешь, тебя ждут проблемы пострашнее, чем вода в легких. С каменного потолка, под которым мне приходится идти пригнувшись, но не ей, она ниже, капает вода, на другой стороне теснины растут деревья в физически невозможных позах, прямо из камня. Неба больше не видно, остались только камень, зелень и вода. Мы идем дальше, становится темнее, теснее, сырее, громче, давно уже невозможно понять, где кончается шум дождя и начинается шум реки, или же тот шорох, что здесь разносится, это звук тесноты и камня, и тут она вдруг останавливается, прямо передо мной, поворачивается и открывает рот, и я кричу «что?», и она еще раз открывает рот, но я слышу только воду и тесноту, и камень, и тогда я наклоняюсь к ней и подношу ухо прямо к ее губам, и она кричит: «Я беременна».

Мы в гостях у ее матери, решено сделать аборт, решено ее матерью. Отец не вмешивается, а я слишком горд и парализован собственным безусловным заявлением, которое я сделал несколько дней назад, своей торжественной клятвой поддержать ее, что бы она ни решила, мы справимся, вместе, мы вместе вырастим ребенка или вытащим его из твоего тела и выбросим прочь, как ты захочешь, золотко мое.

Я беру напрокат машину с зимней резиной, потому что ночью выпал снег, а зимней резины для моей машины у меня нет, мы едем в клинику по прерыванию беременности, врач вежливый, деловой и прагматичный, она глотает таблетку и запивает ее водой, вот и все. Потом я еду с ней в дом ее родителей, и мы играем в «Нинтендо», три дня подряд, в «Super Mario Kart», и время от времени она нажимает на «паузу», встает и идет в туалет, чтобы выпустить из вагины немного мертвого органического материала.

Мы сочувствуем друг другу. Мы в ярости, мы переживаем неприятие. Потом мы так долго говорим о неприятии, пока оно не растворяется в переливании из пустого в порожнее о шаблонах поведения и старых привычках, и мы говорим, но ты же знаешь, что я тебя люблю, и тогда мы снова сочувствуем друг другу. Мы отказываемся от претензий, которые связаны с гордыней или с неуверенностью, и иногда мы прогоняем неуверенность сексом, но по большей части мы слишком устаем.

Мы смотрим «24 часа». Три часа ночи, она спит, завтра нам вставать в восемь, но я все равно вставляю следующий диск и скручиваю еще один косяк. Она спит, я курю, и музыка на титрах вдруг кажется мне слишком громкой и слишком патетичной, пошлой, как в боевиках, и методы пыток Джека Бауэра повторяются уже слишком часто, и ультимативная угроза западному миру уже слишком ультимативна, а может, это я просто слишком устал или обкурился, я выключаю телевизор и свет и целую ее в щеку и говорю «пойдем спать?». Она говорит «м-м, сейчас иду» и «а сколько времени?», а я отвечаю «много». Я знаю, что она опять уснет, как только я выйду из комнаты, и будет спать на диване, а потом, еще позже, придет в спальню, и будет усталая и расстроенная, что я ее не разбудил, и в пять она заходит в спальню и говорит: «Чего ты меня не разбудил?»