Любовь гика

Я не видела ничего. Я знала только, что Арти, Ал, Цыпа и близнецы канули в небытие – и я вместе с ними, – дробя в порошок свои зубы.

Кошки сгорели, но Хорст уцелел. Пока я лежала в больнице, он позаботился о делах. Он приносил мне на подпись бумаги, но все решения принимал сам. Я не возражала. Он отправил сыновьям Зефира Макгарка все, что осталось от их отца. Он начистил до блеска ножницы Мушиного ковбоя и отослал их по почте его бывшей жене. Именно Хорст опознал сварившееся и обугленное тело Арти – уже не красивое – в черной золе, оставшейся после того, как испарился большой аквариум. Именно Хорст собрал останки детишек из лопнувших банок в Яслях и устроил им то, что он называл «благопристойной кремацией», вместе с телами всех остальных мертвых Биневски.

Огненный вихрь не тронул наши семейные фургоны. Хорст забрал оттуда все личные вещи, а сами фургоны продал. Норвал Сандерсон сгорел в своем киоске трансцендентальных опарышей рядом с шатром Арти, но его фургон уцелел. Хорст успел прибрать к рукам все записи и дневники Сандерсона, пока до них не добрались репортеры. Он все сохранил и снял для себя комнату рядом с больницей. Несколько месяцев он потратил на то, чтобы разобраться с банкротством и расформированием артурианских пансионатов. Он приходил ко мне каждый день, кроме среды. По средам он ездил в Салем и навещал маму в психиатрической клинике.

Когда меня выписали из больницы, Хорст поселил меня в съемной комнате напротив его собственной комнаты.

– Почему бы нам не остаться здесь, в Портленде? – сказал он. – Теперь уже все равно, где поселиться.

Имя Биневски протухло и смердело вовсю. Когда Хорст снимал для меня жилье, он записал меня как Макгарк.

– Зефир был хорошим человеком, – объяснил он.

Макгарк любил Арти, и я оставила себе его фамилию.

Именно Хорст разыскал Хрустальную Лил после огненного удара. Он рассказал мне об этом лишь через год-полтора. К тому времени я устроилась на работу: записывать аудиокниги для слепых. Я начала потихонечку строить жизнь в этом странном, чужом мне мире. Хорст встретил женщину, обладательницу крепких бедер и сиамской кошки, и собрался переехать к ней. На прощание он сводил меня в бар, где крепко выпил и наконец рассказал мне о Лил.

– Я искал твоего папу. Уже все закончилось, только повсюду кричали люди. Я нашел его у генератора. Он лежал на земле. Наверное, как раз выходил из кабины, когда все случилось. Помятая урна с прахом твоего деда валялась на гравии неподалеку. На ней была кровь. Думаю, кровь Ала.

Хорст не смотрел на меня. Он нервно теребил седые усы и смотрел в свой стакан.

– Я сразу понял, что он мертв, и не стал подходить. Не мог заставить себя подойти. Я сел на землю рядом с урной, но не смог заставить себя прикоснуться и к ней. А потом пришла твоя мама. Она громко кричала: «Ал!» Как будто звала его ужинать. Она была не в себе. Совсем помешалась, ну, ты понимаешь. Она подбежала к нему, сорвала с себя блузку – задрала юбку – стала стягивать с себя исподнее. Она повторяла, как заведенная: «Ал… все пропало… пропало… нужно начать все сначала». Лил опустилась на корточки над телом Ала, оседлав его бедра, расстегнула ремень у него на брюках, открыла «молнию» на ширинке, резко дернула брюки вниз, его белые галифе… спустила их до середины бедер. Пристроилась на его вялом пенисе, стала раскачиваться взад-вперед, терлась пахом о его пах, гладила его по груди, не замечая, что у него нет половины лица – не замечая, что на его обгоревших руках больше нет пальцев, – она медленно терлась об него, ласкалась, как кошка, запускала руки ему под рубашку, гладила волосы у него на груди и говорила, захлебываясь словами: «Ал… все пропало… столько работы, и все пропало… но мы начнем все сначала… Ал… мы с тобой… Ал».

Мампо умер, чуть-чуть не дожив до трех лет. Тебе, Миранда, тогда было два. Ты нанизывала бусы-четки и ела ванильные вафли в монастыре под присмотром сестры Люси. Но в тот год, когда врачи разрешили мне забрать Хрустальную Лил в дом на Карни-стрит, тебе исполнилось девять.

Я была уже взрослой, когда впервые оказалась в доме не на колесах. Конечно, мне доводилось бывать в магазинах, конторах, амбарах, на складах и автозаправках. Но я никогда не заходила в дома, где люди спят, едят, моются, ковыряют в носу и, как говорится, «живут», если только эти дома не были в три раза длиннее своей ширины и не опирались на рессоры и колеса.

Когда я впервые вошла в такой дом, меня поразила его пугающая прочность. Мне было страшно представить его бетонные щупальца, вбитые в землю, страшно подумать о необъятной чрезмерности. Все было больше, чем необходимо: столько сумрачных, запыленных углов, столько пустого, напрасно растраченного пространства, что я боялась там потеряться. Это здание прочно стояло на месте и никуда не стремилось, хотя в его атмосфере ощущалось смутное свербящее недовольство, словно ему было не очень уютно там, где оно находится.