Любовь гика

Он словно прочитал мои мысли. В сердце затеплился крошечный лучик света. Цыпа был прав. Этот хиленький хвостик – не угроза для Водяного человека.

– К тому же, – продолжил Цыпа, – Арти мне постоянно твердит, чтобы я вернул Элли. Он говорит, ей нужно вернуться, чтобы помогать Ифи с Мампо. Я пытаюсь, но там все сложно. У нее в голове.

Лучик света погас, канув в студеную мглу. Так вот почему Цыпа уверен в благосклонности Арти.

– Значит, совесть замучила, – сказала я.

Цыпа кивнул, его золотистая голова на тонкой шее склонилась над темными, невероятными кудряшками Миранды.

– Ему сейчас плохо.

Я провела мягкой губкой по пухлой щечке Миранды. Она открыла ротик и радостно прикусила губку беззубыми деснами.

– Мне казалось, она возвращается.

– Да, возвращается, – кивнул Цыпа, – но очень медленно. Она и сама начала возвращаться. Но я стараюсь ей помочь, понемножку за раз. Тебе надо чаще бывать у них. Им одиноко, близняшкам. Если вокруг что-то происходит, Элли это замечает. Ей нужны впечатления.

– Я помогаю Ифи убираться.

– Ты не любишь Мампо. Ты думаешь, он нехороший, но он хороший. Сходи к ним с Мирандой, пусть они поиграют.

– Он не играет. Он только спит и ест.

На солнечное лицо Цыпы легла тень печали.

– Он чудесный малыш. Не такой, как Миранда. – Цыпа склонился и потерся щекой о ее мокрые волосенки. – Но чудесный.

Я потянулась за полотенцем.

– Можно ее вынимать.

Она поднялась из воды и, радостно гукая, приплыла по воздуху ко мне в руки.

– Она любит летать. – Я улыбнулась Цыпе. Мне было стыдно, что я, сама того не желая, его обидела.

– Мне пора в лазарет, – сказал он, не глядя на меня. Его щеки горели.

– Мы пойдем с тобой. – Я принялась поспешно одевать Миранду.

– Нет, Оли. Не надо. Мне трудно сосредоточиться, когда нужно заботиться еще и о вас. Мне предстоит много работы, тяжелой работы.

Цыпа ушел, а я наблюдала за ним из окна. Потертые лямки его старого комбинезона уныло болтались на голых худых плечах, словно его никто не любил.

Миранда еще только училась ходить. Она прошла от папиного большого кресла до откидного диванчика, на котором Цыпа спал по ночам. Потом она запнулась, упала и разбила себе губу. Я разрыдалась. Миранда кричала, глотая кровь. Именно в эту минуту в фургон вошел Арти. Так он впервые увидел Миранду.

Да, с тех пор как родилась Миранда, я была для него бесполезной. Она меня изменила. Когда я обслуживала Арти, то боялась сближаться с ним, потому что теперь мне было что терять.

Когда он уехал в своей коляске, скривившись от отвращения, я подхватила Миранду на руки и побежала к Цыпе. Кровь никак не останавливалась. Когда я влетела в операционный фургон, меня перехватила суровая медсестра и отвела меня в шатер, где была оборудована приемная. Цыпа ампутирует бедро. Сложнейшая операция. Медсестра дала мне ватный тампон, чтобы приложить к разбитой губе Миранды, и вернулась в операционную.

Цыпа пришел прямо из операционной – в зеленом хирургическом костюме, – и я рванулась к нему со всех ног. Ему было тринадцать. Мне – девятнадцать. Миранде – годик. Он посмотрел на нее, и она сразу перестала плакать. Губа больше не кровоточила. Миранда потянулась к нему, и Цыпа взял ее на руки. Она тихо вздохнула и положила голову ему на плечо.

– Он назвал ее нормальной, – проговорила я, задыхаясь от ярости. – Он говорит, что скормит ее Мампо! Он даже не посмотрел на ее хвостик! Цыпа, мне больше не к кому обратиться! Ифи будет смеяться, как сумасшедшая, мама опять наглотается таблеток, папа напьется, и никто, никто мне не поможет, кроме тебя!

Он озадаченно сморщился:

– Не понимаю.

Внезапно меня охватило спокойствие. Неподвижная тишь озерца в безветренный день.

– Нет! – крикнула я. – Нет! Не надо!

Но было уже поздно. Ярость и боль сжались в плотный, тяжелый комок – не исчезли совсем, но отошли вдаль.

– А теперь объясни, – попросил Цыпа.

Мы с ним спокойно вышли наружу и прогулялись по лугу за киосками парка аттракционов. И Миранда заснула у него на руках.

Я верю, что Цыпа старался. Когда он вышел от Арти, он был похож на столетнего старика. И именно Цыпе пришлось сообщить мне страшное известие.

Миранда, доченька, я не буду называть свое чувство к Арти любовью. Назовем это средоточием. Мое средоточие к Арти было явно нездоровым, невыразимым и непостижимым – непонятным даже мне самой, даже теперь, по прошествии стольких лет. Сейчас я себя презираю. Но все равно вспоминаю в горячих приливах, как он спал – тихий и неподвижный, как сама смерть, – и его лицо было гладкой каменной маской, такое невероятно красивое и утонченное. Его слабости, его хищные, злые запросы были ужасны, прекрасны и неодолимы, словно землетрясение. Арти обжигал или душил всех, в ком нуждался, но его потребность во мне и боль, которую она причиняла, были моей жизнью. Я не знала, как жить по-другому. Помни о том, что твоя мать всегда была тихим, забитым созданием, и попытайся простить меня.

Он не видел в тебе никакой пользы, и ты сводила на нет мою пользу для него. Я отдала тебя чужим людям, чтобы угодить ему, доказать свою верность и не позволить тебя убить.