Любовь гика

– Будет твой сундучок с приданым, – говорила она.

Лил радовалась, что моя беременность протекает в непосредственной близости от нее, а не отрезанным ломтем, как это было с близняшками. Она постоянно обнимала меня, словно в забытьи, в кухне или в прачечной, куда мы ходили вместе.

– Все будет хорошо, – шептала Лил, сжимая меня в объятиях, и ее водянистые голубые глаза подергивались мечтательной поволокой.

От нее исходил теплый, слегка странный запах ее любимых духов, нагретых потеющим телом с легкой ноткой гниения. Я прижималась к ней и смотрела на ее руки с тонкой кожей, напоминавшей смятую бумагу.

– Только не говори никому… – прошептала она однажды. – Даже мысленно не повторяй… Мне не нравится Мампо… Я люблю его… Я за него жизнь отдам… но есть в нем нечто такое, что мне не нравится. Я ничего не могу поделать…

Мампо пожирал близняшек.

– Мама, он какает раз в три дня и совсем по чуть-чуть. Это нормально? – беспокоилась Ифи, а Элли хмурилась почти осмысленно.

Они обе сильно похудели, от них остались лишь груди, наливавшиеся молоком каждые три часа – как раз к тому времени, когда Мампо просыпался и требовал, чтобы его кормили. Он начинал вопить еще прежде, чем открывал глаза, и ревел в голос, пока ему не затыкали рот сиськой. Высосав первую до того, что она обвисала пустым мешочком поверх торчащих ребер его матерей, он требовал следующую, и еще, и еще – пока не опустошал все четыре. Затем он засыпал, спал три часа, и все начиналось сначала.

– Все дети разные, – уклончиво отвечала мама. Но позднее, оставшись наедине со мной, она качала головой, приговаривая: – Жадный мальчик! Своего не упустит. Только давай!

Мампо рос не по дням, а по часам, прирастая рыхлой розовой плотью, что подрагивала, как желе, в такт его дыханию.

Утром, перед тем как отправиться к артурианцам, Цыпа осмотрел меня. Он был весь взъерошенный, неопрятный, джинсовый комбинезончик стал ему мал. Мама, занятая другими делами, этого не замечала. Цыпа скучал по доктору Филлис.

– С ней все было проще, – объяснял он. – А теперь мне страшно. Почти всегда.

Его руки были распухшими, как у утопленника, из-за того, что он постоянно мыл их, а потом надевал воздухонепроницаемые резиновые перчатки. Он засыпал всякий раз, когда ему выдавалась минутка просто посидеть спокойно. Его беспокоили вечные споры Хорста и Норвала Сандерсона.

– Все по справедливости, – говорил он мне. – Доктор Филлис все правильно распределила. Руки и ноги – Хорсту, пальцы, кисти и стопы – мистеру Сандерсону, потому что кошкам нельзя мелкие косточки. Это логично, правда? Почему мистер Сандерсон все время пытается сжульничать? На днях мне пришлось выставить у рефрижератора дежурного из новообращенных, потому что мистер Сандерсон снова пытался украсть большие куски. Хорст грозится запустить Лилит, бенгальскую тигрицу, ему в фургон, если он не прекратит. Хорст сейчас пьет по-черному. С него станется. И папа пьет вместе с ним. Они садятся играть в шашки, спорят, пьют и забывают, чей ход.

В последнее время мы очень сблизились с Цыпой. Кроме меня, ему было не с кем поговорить.

– Арти не нравится, когда с артурианцами работает кто-то из посторонних хирургов. Ему не нравится, что приходится привлекать врачей для работы в пансионатах. А я только «за». Я один не справляюсь. Нельзя, чтобы они все таскались за нами. Арти хочет за всеми приглядывать лично, но их слишком много.

Каждое утро Арти приносили новую папку с вырезками из газет и журналов. Секретари в администрации просматривали прессу со всей страны в поисках упоминаний об артуризме и обо всем, что так или иначе касается Арти. Он подрядил фирму, которая специализировалась на теле- и радиомониторинге, записывать и присылать нам любые сюжеты, которые так или иначе касались артуризма.

– В Калифорнии появился еще один подражатель, Преподобный Ранч! Уже трое только в одном штате! – сообщил мне Арти, когда я принесла ему завтрак. – И еще тот шарлатан из Детройта, продолжатель лоботомических изысканий доктора Филлис. Эти придурки загремят под суд, как пить дать. И все нам испортят!

Арти не стоило беспокоиться о «конкуренции головастиков», но он беспокоился. Его шатер был крупнейшим на континенте, зрительный зал – всегда полон, толпы ревели, подобно буре, скандируя его имя. Но он все равно напрягался из-за каждого грошового баптиста, мрачнел при одном только упоминании о пластической хирургии, зеленел лицом при виде объявлений, рекламирующих клиники для похудения или лечения алкоголизма.

Иногда он злорадствовал:

– У меня лучшие инструменты. Я, знаешь ли, еженедельно беседую по телефону с сиделкой доктора Филлис. И мой маленький братик провел операцию докторше в сто раз аккуратнее, чем она оперировала сама. Самое умное из всего, что я сделал за эти годы, – заслал к ней Цыпу.