Душа моя милая, безценная и безпримерная, я не нахожу слов тебе изъяснить, сколько тебя люблю. А что у тебя понос, о том не жалей. Вычистится желудок. Но надлежит беречься, милой м[уж], сударка.
Сударинька, могу ли я прийти к тебе и когда? Умираю, хочу тебя видеть, Гришатка мой собственный.
Миленький, я иду спать и двери запрут. Но естьли приидешь паче чаяния и оне заперты будут, то ей-ей плакать буду завтра.
Нет, уж и в девять часов тебя неможно застать спящего. Я приходила, а у тебя, сударушка, люди ходят и кашляют, и чистят. А приходила я за тем, чтоб тебе сказать, что я тебя люблю чрезвычайно.
Сердце моё, я пришла к вам, но, увидав в двери спину секретаря или унтер-офицера, убежала со всех ног. Всё же люблю вас от всей души (фр.).
Двери будут открыты и всё будет зависеть от желания и возможности того, к кому это относится. Что до меня, то я иду спать (фр.).
Сто лет, как я тебя не видала. Как хочешь, но очисти горницу, как прийду из Комедии, чтоб прийти могла. А то день несносен будет, и так ведь грус[т]ен проходил. Чёрт Фонвизина к Вам привёл. Добро, душенька, он забавнее меня знатно. Однако я тебя люблю, а он, кроме себя, никого.
С этим Фонвизиным был случай, в котором князь Г.А. Потёмкин показал, что не любил льстецов и подлецов. Известный по сочинениям своим, Денис Иванович Фонвизин был облагодетельствован Иваном Ивановичем Шуваловым; но, увидя свои пользы быть в милости у светлейшего, невзирая на давнюю его большую неприязнь с Шуваловым, перекинулся к князю, и в удовольствие его, много острого и смешного говаривал насчёт бывшего своего благодетеля. В одно время князь был в досаде и сказал насчёт некоторых лиц: «Как мне надоели эти подлые люди». – «Да на что же вы их к себе пускаете, – отвечал Фонвизин, – велите им отказывать». – «Правда, – сказал князь, – завтра же я это сделаю». – На другой день Фонвизин приезжает к князю; швейцар ему докладывает, что князь не приказал его принимать. – «Ты, верно, ошибся, – сказал Фонвизин, – ты меня принял за другого». – «Нет, – отвечал тот, – я вас знаю и именно его светлость приказал одного вас только не пускать, по вашему же вчера совету».
Естьли, батинька, необходимая тебе нужда меня видеть, то пришли сказать. У меня понос пресильный с шестого часа. Боюсь проходом чрез студеную галерею в такой сырой погоде умножит резь, а что ты болен, о том сердечно жалею.
Длинное Ваше письмо и рассказы весьма изрядны, но то весьма глупо, что ни единое ласковое слово нету. Мне что нужда до того, хто как врёт в длинну и поперёк, а Вы, перевираючи, мне казалось, по себе судя, обязаны были вспомнить, что и я на свете и что я ласку желать право имею. Дурак, татарин, казак, гяур, москов, morbleu (чёрт возьми –
Встав из-за стола, получила я гневное Ваше письмо. Признаюсь, велика моя вина, что требую, чтоб в моих указах избежено было противуречие и сказано было, какой ни есть, только претекст, дав оный Вам же на выбор. Я дурачить Вас не намерена, да и я дурою охотно слыться не хочу. Прочия изражении письма Вашего принимаю за спыльчивость, на которых ответствовать не буду, а ещё меньше горячиться попустому, ибо Вы сами знаете, что Вы вздор написали. Прошу, написав указ порядочно, прислать к моему подписанию и притом перестать меня бранить и ругать тогда, когда я сие никак не заслуживаю. Дурак, яур.
Императрица подарила великому князю (будущему императору Павлу I. – Е.Г.) в день своего рождения не особенно ценные часы, Потемкину же пожаловала 50 000 рублей, сумму, в которой весьма нуждался великий князь и которую он тщетно себе испрашивал. Этот отказ и предпочтение, оказываемое Потёмкину, всё более и более озлобляют молодого великого князя против матери и против фаворита, который всем распоряжается, между тем как человек, которому следовало бы быть на престоле, нуждается в средствах.