Любовь и доблесть

Шоссе оставалось пустынным. Олег перешел дорогу, протрусил метров тридцать, поглядел вниз. Тяжелый «крузер» лежал под косогором вверх колесами, как перевернутый на спину динозавр, основательно подмяв под себя находившуюся в салоне компанию. Услышав приглушенные стоны, Олег начал спускаться к поверженному «голиафу», скользя по мокрой траве. Какое-то невнятное шипение заставило его замереть на месте; тело отреагировало раньше разума, Данилов ничком упал на землю, прикрыв руками голову. Ухнуло, обдав испепеляющим Жаром так, что стало трудно дышать, следом громыхнуло несколько настоящих взрывов, перекрывших скрежет разрываемого металла и разметавших оранжево-белое пламя в тусклой сырой ночи.

Глава 28

Когда Олег поднял голову, то увидел лишь обгорающий остов автомобиля и под ним – что-то черное, обугленное.

– "Нас извлекут из-под обломков, поднимут на руки каркас, и залпы ба-а-ашенных орудий в последний путь проводят нас..." – услышал он хриплое сипение Корнилова. Тот сидел на краю откоса с плоской четвертинкой «Хеннеси» в руке; развернутый пергаментный квадратик с кокаином был пуст, и теперь инженер догонялся спиртным. В емкости плескалось на донышке.

Олег глянул на дымящийся, разметанный остов, медленно поднялся по скользкому откосу, достал из кармана сигареты, обломил фильтр, прикурил, затянулся, выдохнул:

– У них что с собою, баллон с газом был?

– А пес их знает, что у них было. Но граната – точно.

– Граната была «вторым номером» программы. Сначала рванул газ.

– Пиротехника – это наука, – назидательно провозгласил Корнилов, туманно взирая на Олега.

– Ты где спиртное добыл, умник?

– В бардачке нашей иноземной профурсетки. И совесть моя чиста. На войне – как на войне. Хочешь?

– Нет.

– Ну да. Герои сыты дымом погребальных костров.

На лицо Корнилова пала тень неземной печали.

– Знаешь, куда я сейчас хочу, герой? В какой-нибудь провинциально-захолустный дурдом. Где меня никто не найдет. Сойду я за психа?

Олег, занятый своими мыслями, пожал плечами.

– Сойду! Буду тихохонько сопеть в две дыры, кушать таблетуськи и подпускать шептунов, чтобы теплее спалось. Глядишь, в санитары выбьюсь, поселюсь где рядышком у какой давалкистой бабенки постбальзаковского возраста, а?

– Уезжать надо. Громыхнуло крепко.

– Уезжать? Куда, позвольте спросить? Хотя – ты герой, берсерк, ты можешь уйти в Валгаллу, страну вечных грез, легкокрылых валькирий и гр-р-розных скандинавских богов... А я? Только в сумасшедший дом. Разве это справедливо? – Корнилов улыбнулся глуповато, ответил:

– Справедливо. Потому что мне там будет хорошо.

– Умирать передумал?

– Как пел предводитель бременских музыкантов своей принцессе: «Пойдем со мной в широкий мир, повсюду ты найдешь кое-что получше смерти...»

– Что-то я не помню такой песни.

– Ты вспоминаешь милый мюзикл своего детства. А я цитирую стариков Гримм в оригинале. Немецкая литература мудра и мистична, как их предания. Запомни, герой: «Повсюду ты найдешь кое-что получше смерти». Знаешь, в чем моя трагедия?

Все люди живут не так, как хотят, а так, как могут. Я же... У меня словно две жизни. В одной я – тля навозная, мелкий соглядатай, статист, в другой... Нет, у Державина громовее и раскатнее: «Я телом в прахе истлеваю, умом – громам повелеваю!» Или это вирш Ломоносова? Да и пес их, громовержцев, разберет. А я... У меня была всего лишь одна мечта: вырваться из этой жизни на волю! Вот только беда: сам я – безволен, слаб и окаянен, а потому для меня дом умалишенных – самая вольная воля и самое взлелеянное пристанище... Место тихое, безопасное, бандиты домами скорби брезгуют, богатые и властные – стыдливо не замечают, интеллектуалы относятся не как к жилищу, а лишь как к средству – снятия кумара или ухода от воинской повинности... А это – мир, мир гротескный, часто уродливый и безжалостный, но не уродливее мира сего. И – только там можно встретить настоящих философов и художников: они не пишут полотен, они создают их в своем воображении и гибнут, даже не потрудившись воплотить. Высокое предназначение!

– Для дурдома ты хлипковат, умник. Там тебя будут больно бить.

– Бить? Это кто же?

– Да злые санитары.

– За что меня бить? По природе я хотя и пустомелей, но дисциплинирован. Да и устроюсь соглядатаем, так сказать, по обретенной специальности, глядишь, и скидка на побои мне выйдет, как думаешь, герой?

– Надежды юношу питают.

– Так то юношу. А меня... Меня питает скорбь.

– Есть о чем скорбеть?

– О жизни. О молодости, что прошла так бездарно.

– У кого иначе?

– Ты не понимаешь, герой! Мне пятьдесят. Что видел я тогда? Учебник диалектического материализма? Сверху Энгельс, снизу Маркс – это наш советский фарс... И все эти девочки-не-давалочки, и все эти идиотские собрания и ленинские уроки, и вся эта дичь и бездарь... А ведь я был юн, я жить хотел!

Раздевать девчонок, беззаботствовать, безумствовать, куражиться, нестись куда-то сломя голову, открывать земли, сочинять поэмы, петь, наконец!

– Ну петь-то тебе что мешало?