Любовь и французы

Жюли де Аеспинасс также открыла салон, но была слишком бедна, чтобы иметь возможность предлагать гостям угощение. Они знали это, однако недостаток гастрономии восполнялся интересной беседой. Жюли училась искусству вести салон у своей тетушки, мадам Дюдеффан, которая, в возрасте пятидесяти семи лет лишившись зрения, вызвала племянницу из монастыря, где та воспитывалась (Жюли была внебрачной дочерью графини д’Альбан и кардинала де Тенсэна),— чтобы сделать ее своей компаньонкой и чтицей. Мадам Дюдеффан прожила веселую жизнь. Ее выдали замуж за драгунского полковника, маркиза, однако гарнизонная атмосфера совершенно не подходила ей, и она вернулась в Париж, чтобы «жить своей собственной жизнью». Она открыла салон и, пробыв пятнадцать дней любовницей регента, оказалась в результате обладательницей годового дохода в шесть тысяч фунтов. Одолеваемая ennui*, болезнью, которой суждено было широко распространиться в следующем столетии, она жила от любовника до любовника. Последней большой страстью мадам Дюдеффан, когда она была уже в преклонном возрасте, был Хорас Уолпол ^{172}, который каждый раз, приезжая в Париж, навещал ее. Д’Аламбер часто посещал ее салон, но, узнав о том, что они с Жюли тайно любят друг друга, та безжалостно выгнала племянницу из дома. Многие друзья после этого отвернулись от маркизы и сплотились вокруг Жюли, которая до самой своей кончины в 1776 году жила с д’Аламбером. Это был кроткий и несколько женоподобный человек. Ходили слухи, будто он импотент и состоит с Жюли в целомудренных отношениях. Как бы там ни было, их прочная связь не вызывала никаких сплетен. Что до Жюли, то это была живая «новая Элоиза». Красавицей мадемуазель де Лес-пинасс никто бы не назвал, однако природа одарила ее страстной натурой, интеллигентностью и обаянием. По словам Сент-Бёва, ее любовные послания похожи на поток лавы. И адресованы они явно не д’Аламберу, жившему под одной крышей с ней (хотя Уолпол упоминает об одной французской семье, в которой муж и жена были столь неисправимыми сочинителями любовных писем, что яростно строчили друг другу послания, сидя по разные стороны ширмы). Жюли страстно и почти в одно и то же время была влюблена в двух мужчин. Первым (по времени) был маркиз Мора, сын испанского посла в Париже. Это был интеллигентный и импульсивный молодой вдовец, настолько пылкий, что написал Жюли двадцать два письма за десять дней. Он страдал туберкулезом (возможно, вызванным отчасти его пылкостью), и вскоре ему пришлось уехать на родину. Спустя несколько месяцев Жюли встретила красавца полковника де Гибера двадцати девяти лет от роду, у ног которого были все женщины Парижа. Жюли не стала исключением. Бедный Мора предпринял отчаянную попытку перед смертью увидеться с возлюбленной, отправившись в мучительное путешествие назад, во Францию, но оно оказалось несчастному не под силу, и он скончался в Бордо. Жюли была сражена горем и раскаянием, но не могла разлюбить Гибера — она любила его неистово, скорее как героя романа, нежели как простого смертного,— иначе любить она не могла.

Все время, пока продолжались эти романы, нежный, преданный и ничего не подозревавший д’Аламбер ежедневно рано утром ходил за почтой, чтобы Жюли, проснувшись, могла сразу же прочитать письма. Гибер был честолюбив. Он недолго делал вид, будто отвечает на чувства Жюли, и внезапно бросил ее, чтобы жениться на богатой невесте. Жюли до самой своей смерти — а умерла она рано из-за чрезмерной дозы опиума, которым давно лечилась от бессонницы,— продолжала его любить.

После смерти Жюли преданный д’Аламбер не смог устоять перед искушением просмотреть бумаги покойной. Только тогда он узнал правду. Оказалось, что Мора и Гибер, которых он считал друзьями, были ее любовниками. Ведь ошибиться, читая слова, дышавшие испепеляющей страстью, было невозможно:

«Жизнь и страдание, небеса и ад — вот что хочу я чувствовать. В таком климате я хочу жить, а не при умеренной температуре, в которой окружающие нас дураки и ходячие куклы проживают отведенный им срок. Я люблю, чтобы жить, и живу, чтобы любить...»

«Я люблю тебя так, как любить должно: сверх меры, до отчаяния, до безумия. Есть две вещи, которые никогда не должны быть посредственными: поэзия и любовь...»

«Смотри на меня как на существо, пораженное роковым недугом, и обращайся со мной со всей нежностью и заботой, которые дарят умирающим...»

«Ты не стоишь той боли, которую мне причиняешь... ты не заслуживаешь страданий, которые я пережила. Прощай — я люблю тебя, где бы я ни была...»

Сердце д’Аламбера было разбито. Друзья говорили ему, что он чахнет, оплакивая женщину, чье чувство к нему переменилось. «Я знаю,— вздыхал д’Аламбер.— Она изменилась, но я — нет. Она больше не жила для меня, но я по-прежнему жил для нее. С тех пор как ее больше нет на свете, я не знаю, зачем мне жить».