Любовь и французы

Страстно критиковавший буржуазный брак Шарль Фурье ^{238}в нескольких томах, посвященных фантастической Утопии, выразил свои идеи по поводу сексуальных отношений. «Выпустим же все наши страсти на свободу — тогда мы узнаем, что такое настоящая joie de vivre [259]\» — восклицал он в пассаже (притом не единственном), напоминающем Жана де Мена. Фурье полагал, что открыл в человеческой душе двенадцать страстей, способных образовать 810 сочетаний. Гармонии можно достичь, меняя направление этих противоречащих друг другу страстей (в число которых, разумеется, входит и любовь), посредством «фактора уравновешивания». (Интересующихся читателей отсылаю к тому X его Theorie de l`unite uriwerselle [260]). В Утопии Фурье юным девушкам позволялось вступать в сексуальные отношения, а брак, в случае необходимости, должен был заключаться только после рождения детей. (Наличие у мужей рогов — отличительная черта нашего цивилизованного общества, отмечал Фурье; рогоносцев, по его мнению, существует 144 вида.) Брак, по его мнению,— удел людей пожилых, чьи страсти улеглись. «В этом,— говорил писатель,— и состоит его подлинное назначение: источник взаимной поддержки в старости, союз, основой которого служит разум, уход от мира,— все это совершенно не подходит для молодых людей».

Глава 3. Вторая Империя

Кринолины и куртизанки

Между двумя периодами господства республиканских идей история втиснула еще одну империю: Вторую Империю племянника Бонапарта, Наполеона III, до такой степени способствовавшего материальному процветанию страны, что это дало ей силы преодолеть тяжелейшие экономические последствия разразившейся в 1870 году франко-прусской войны, которая, однако, и смела Империю с исторической сцены. Это была эпоха реализма, но император привлек к себе сердца подданных, когда женился на испанско-шотландской графине по любви. (По правде говоря, большинство настоящих европейских принцесс не горели желанием вступить в брак с человеком, о котором было известно, что его любовница (Элизабет Говард), в то время как он занят поисками невесты, живет с ним под одной крышей. Один из соотечественников императора обрисовал ситуацию довольно вульгарно, сказав, что «Луи-Наполеон, пока не наденет новую юбку, держится зубами за старую».)

Когда Евгения Монтихо, прибыв на венчание в собор Богоматери, грациозно вышла из кареты, Наполеон III шагнул вперед, чтобы взять ее за руку. Перед тем как протянуть ему руку, застенчивая новая императрица обернулась, чтобы оглядеть огромную толпу, подобрала свое пышное белое бархатное платье и театрально присела в низком реверансе. Парижане встретили этот жест громом восторженных рукоплесканий. Они бы аплодировали не так сердечно, если бы знали, какое влияние Евгения будет оказывать на императора. По словам генерала дю Баррайля, «она подтолкнула его ввязаться в войну, и ее мнение имело значительный вес. Ее власть над императором не знала границ. Держать его под каблуком ей помогали не столько ее прелести, сколько память обо всех слишком частых случаях, когда он пренебрег ими...»

Женщин Луи-Наполеон менял как перчатки и грубо шел напролом — к новым мимолетным увлечениям. Говорят, что в конце концов чувственность императора расшатала его здоровье, притом довольно основательно. «У мужчин откровенность не поощряется,— любил говорить император,— но с женщинами всегда хочется поговорить об очень многом, поэтому не знаешь, с чего начать, и начинаешь с конца». В политических кругах во всем чувствовалось женское влияние. «Они — совершенные интриганки,— писал Виель-Кастель ^{239}в своих личных Cahiers noirs [261],— которые с помощью своей грации и тысячи ухищрений решительного кокетства предпринимают сосредоточенные атаки на деньги и власть, начиная с императора. Министрам приписывают самое малое — дюжину любовных приключений каждому, и они даже не дают себе труда скрывать эти факты».

То была эпоха куртизанок и кринолинов; вторые вскоре были осмеяны мужчинами: они жаловались, что кринолины — это склепы или oubliettes [262], которые много обещают, но мало дают. «Когда в детстве,— писал Фердинанд Бак,— я пробирался сквозь эти трепещущие муслиновые коридоры в поисках прибежища, они, должно быть, плавились под моими руками; с того раннего момента я осознал опасность, таящуюся в этих волнах оборок из бархата и тафты, где мои детские пальцы напрасно блуждали в поисках защиты. Это ощущение содержит исчерпывающее представление о Второй Империи... сонм иллюзий, великолепный декор, которому суждено за несколько часов обратиться в пепел, погребая под грудами развалин свое легкомыслие».