Любовь и французы

Готовясь принять испанского посла, Анна Бретонская выучила наизусть небольшую речь на испанском языке, написанную для нее сеньором де Гринье. Когда сия речь прозвучала из уст очаровательной, немного жеманной королевы, посол насилу мог скрыть удивление, поскольку Гринье приправил свое творение словечками, менее всего приличествовавшими истинной леди! Король, Людовик XII, был заранее предупрежден о шутке Гринье, но только посмеялся и совершенно забыл предупредить королеву. Когда Анне стало известно об этом розыгрыше, она потребовала немедленной отставки Гринье; Людовик, который сам был виноват немногим меньше, вступился за придворного, но посоветовал ему не показываться при дворе, покуда буря не стихнет. Случай этот вызвал много смеха, поскольку Анна постоянно упрекала придворных поэтов за распущенность; Жану Маро она приказала написать Doctrinal des dames [89], в котором говорилось о целомудрии в словах, мыслях и поступках. Вскоре после ее смерти языки развязались, Маро тогда отмечал: «Что касается любви, то красивых слов о ней больше не говорят».

Маргарита Валуа, первая жена Генриха IV, вся без остатка отдавалась этому ренессансному духу забавы. В дни ее юности за ней ухаживал дворянин по имени Селиньяк. Маргарита никогда не принимала его чувства всерьез, и это обижало молодого гасконца. Однажды она спросила язвительным тоном: «Что вы можете сделать, чтобы доказать свою любовь?» — «Все что угодно»,— ответил влюбленный. «Проглотите яд?» — «Да, если вы позволите мне вздыхать у ваших ног».— «Хорошо, значит, вы сделаете это»,— сказала Маргарита и велела ему через три дня явиться к ней. За это время она приготовила особенно сильное слабительное. Зелье в красивом кубке было торжественно вручено влюбленному, который после этого не мог выйти из уборной в течение двух часов... После такого унижения гасконец никогда более не смел показываться на глаза своей жестокой возлюбленной. Впоследствии он стал французским послом в Турции.

Эти грубые шутки проделывались не только при дворе. Филипп де Вессьер ^{61}рассказывает, как сельский дворянин, приехав с визитом к бальи ^{62}, прикинулся больным и несколько дней прожил у него как король, пока бальи не заявил, что один из его отпрысков подцепил чуму, после чего «больной» вскочил с постели, потребовал свою лошадь и умчался в свое поместье бешеным галопом!

После хорошей попойки откалывали еще и не такие шуточки. Вот характерный пример: Гийому де Монтема, владельцу замка Пенн в Аженэ, доложили, что монах из находившегося поблизости монастыря вот уже три дня живет с общедоступной девицей. Дворянин с компанией добрых приятелей осадил дом, где скрылись прелюбодеи. Монах выскочил в окно, однако был вскоре пойман, с него сорвали одежду и, надев на шею веревку, под грохот сковородок и кастрюль препроводили в обитель. Проститутку вели рядом с ним.

Обычаи были грубыми как среди знати, так и среди деревенских жителей. В День избиения младенцев мужчины имели право, застав врасплох своих служанок, шлепать их по ягодицам. Женщины, которых задевал этот возмутительный обычай, вынуждены были вставать с рассветом или же всю ночь не ложиться в постель. Клеман Маро ^{63}в одном из своих стихотворений предупреждает Маргариту Наваррскую ^{64}, что намерен «устроить ей избиение младенцев», потому что ему очень бы хотелось иметь возможность видеть ее «очаровательное тело» ^{65}. Ее племянник Карл ^{66}, похоже, прекрасно сумел воспользоваться одной из таких возможностей, так как после он говорил: «Я не могу рассказать вам всего, что видел!»

Для молодых дворян был довольно привычен вид женских форм, поскольку родители, как правило, подыскивали сыну любовницу, когда тот был еще совсем юным. Обычно выбор родителей падал на знаменитую куртизанку, которой и предоставляли посвящать мальчика в тайны половой жизни. Молодой светский дворянин по имени Буйон в своих Мемуарах рассказывает, что родители отдали его на попечение мадемуазель де Шатонеф, чья репутация была притчей во языцех, когда ему было двенадцать лет, и замечает: «Никто и никогда не делал так много для того, чтобы ввести меня в общество и привить мне придворные манеры. Я не могу не одобрять этого обычая. Кто ему не следует, тот не умеет себя вести». (Монтень с отвращением пишет об «этих огромных, наспех сделанных рисунках и картинах, которые распутная молодежь рисует в каждом переходе, на каждой стене или лестнице наших больших домов углем или мелом».)