Любовь и французы

Однако когда эти пары танцевали на улице перед guinguettes (в которые часто зазывали молодых дворян, и не всегда с честными намерениями), их веселье вызывало у людей довольно искренний смех.

Давать приданое бедным девушкам, чтобы они могли выйти замуж, было одним из популярных в то время «добрых дел». Когда в 1751 году у Людовика XV родился сын, Париж решил отметить это событие, потратив 600 тысяч фунтов на фейерверк, но король попросил отдать эти деньги на приданое для шестисот бедных девушек. Его примеру последовала вся Франция — и во всех провинциях состоялись «групповые свадьбы».

Связи были примечательной чертой восемнадцатого столетия. Мадемуазель М. горько плакала, когда ее бросил виконт де Но-айль, ее любовник, но эти рыдания сопровождались размышлениями, типичными для той эпохи: «У меня,— всхлипывала она,— без сомнения, будет много других любовников, но я никогда не полюблю никого из них так сильно, как любила его!»

Монтескье в своих Letires persanes[211] замечал, что «муж, который желает, чтобы его супруга принадлежала только ему, можно считать, портит удовольствие обществу. Постоянство не является для французов предметом гордости. По их мнению, для мужчины обещать женщине вечно любить ее так же смешно, как утверждать, что он всегда будет счастливым или здоровым».

Брат Сенака де Мельяна сказал своей жене, что она может брать в любовники кого пожелает, «кроме принцев и лакеев», поскольку эти два крайних случая могли вызвать скандал. К примеру, связь графини де Стенвиль с актером Клервалем сочли позорной из-за разницы в их общественном положении, и это привело мужа графини в такое бешенство, что он выхлопотал lettre de cachet, обрекавшее его жену провести остаток жизни в монастыре Дочерей Святой Марии в Нанси.

Однако, как правило, в обществе по-прежнему придерживались двойной нравственности. Мариво, столь очаровательно описывавший кокеток и юношескую любовь, вступался за женщин задолго до того, как Жан-Жак Руссо выступил в защиту прекрасного пола: «Разве мужей сажают под замок? — спрашивает он в своем Cabinet du philosophe (S`eгпе feuille[212], 1730).— Разве хоть один из них оказался обесчещенным в глазах общества? Нет, упаси Господь! Распутство — или, скорее, волокитство — мужа прославляет его, делает из него героя. Всем и каждому страстно хочется лицезреть его. Он замечен в обществе, и вы можете видеть, как он пыжится, как гордо себя несет и с какой величественной самоуверенностью демонстрирует свою физиономию где только можно».

Что до любовников... Сен-Ламбер «начал свою карьеру» в обществе, замечает Сент-Бёв, после несчастного случая, произошедшего с его любовницей, мадам де Шатле (она умерла от родов).

В конце века мадам де Сталь^{184} горько заметила: «Когда речь идет об отношениях между мужчинами и женщинами, нравственные законы, похоже, теряют силу; даже когда мужчина навлекает страшное несчастье на своего ближнего, он не лишается звания порядочного человека, если этот ближний — женщина; даже если он постыдно предал женщину, его не перестанут считать честным человеком».

Однако некоторые из этих связей длились достаточно долго, чтобы пользоваться не меньшим уважением, нежели законный брак. Например — известные отношения президента де Мейма и мадам Бело, графа д’Ангивилье и мадам Марше, герцога де Ни-вернуа и мадам де Рошфор, Сен-Ламбера и мадам д’Удето, мадам Буффле и принца де Конти, принца Конде и принцессы Монако. Вот что говорил президент Эно после смерти мадам де Кастельморон о своих отношениях с ней: «В течение сорока лет она была главным стимулом моей жизни. Без нее я буду чувствовать себя совершенно потерянным. Я не принял ни одного решения, не посоветовавшись прежде с нею. Она жила для других и едва ли когда-либо вспоминала о себе...»

Мадам д’Удето после смерти Сен-Ламбера, своего любовника, ни разу не легла спать, не стукнув трижды по полу домашней туфлей,— таков был ее трогательный обычай говорить «спокойной ночи» человеку, которого она обожала и который обожал ее сорок два года. (Ее выдали замуж в юности, с грубой поспешностью. В среду ее повезли на обед в дом будущего мужа, которого она до этого ни разу не видела; после обеда родители обсудили брачный контракт; в воскресенье было сделано оглашение, а в понедельник состоялось венчание.)

«Могут ли сердца измениться? — спрашивала принцесса Луиза де Конде.— Я так не думаю. Это от нас не зависит. Но что до наших поступков и поведения, то да, разум и чувство долга могут управлять ими и контролировать их».^{185} Женщина, писавшая эти суровые строки, судила по собственному опыту. Двадцатипятилетней девушкой она встретила на водах в Бурбоннэ молодого офицера, маркиза де ла Жервизе. Шесть недель они вместе гуляли и беседовали и очень полюбили друг друга. Их физические отношения не заходили дальше нежного прикосновения рук. Этот тихий восторг, которого было, по сути говоря, достаточно для Луизы,— вот все, что принцесса когда-либо знала о любовных наслаждениях.