Любовь и французы

«Наша безнравственность,— писал Луи Маделен,— заставляет иностранцев краснеть. Между родителями и детьми воцарились небывало фамильярные отношения. Чувства семьи больше нет». Молодежь несколько отбилась от рук — и это было вполне естественно. Молодые люди твердо решили жить весело, но тяга к ужасам уже закрепилась у них в генах. Первые несколько лет память о гильотине неотступно следовала за ними как зловещая тень. Люди были одержимы танцами; сотни публичных балов часто посещались задиристыми парнями и девицами, усвоившими новый, причудливый стиль одежды и речи. Странные это были балы... аристократы из Сен-Жерменского предместья стали устраивать «балы жертв», завсегдатаями которых были дети настоящих жертв Революции, с раскрашенными, напоминающими посмертные маски лицами и повязанными вокруг шеи красными лентами. Но вскоре это явление кануло в Лету, короткий отзвук террора затих, и жизнь снова потекла по более спокойному буржуазному руслу. В конце концов, ведь именно буржуа вызвали Революцию, и им суждено было играть доминирующую роль в течение всей новой эры. Молодых людей с революционными взглядами на брак и любовь в обществе не поддерживали.

Любопытный пример тому дошел до нас в виде дневника странного молодого человека.^{214} Огюстен Дюмон был учителем в парижской школе, серьезным юношей из зажиточной буржуазной семьи, который немного учился медицине до того, как его призвали в армию (когда послереволюционной Франции угрожала образованная соседними европейскими странами коалиция). Он интересовался новыми идеями и в часы досуга посещал в доме одной из подруг его матери демонстрации магнетизма. Там он познакомился с Софи Бель, любовницей его приятеля Пеле.

После «магнетического сеанса» tete-a-tete Софи стала любовницей Огюстена. Он, будучи человеком с принципами, на другой же день отправился к Пеле, чтобы признаться ему в случившемся, и тот, похоже, был скорее удивлен, чем задет. Однако интрижка Огюстена с Софи была непродолжительной. «Я не принадлежу к числу людей, которые внушают любовь»,— признается он в дневнике.

Вскоре после этого семья всерьез занялась вопросом о женитьбе Огюстена. Подходящей невестой для сына родителям показалась дочь их друзей, Дюссеров, по имени Люсиль. Между семьями завязались обычные в таких случаях переговоры. Огюстену девушка показалась очаровательной, но — действительно ли она любит его? Он послал ей письмо (длинное и ужасно запутанное), чтобы выяснить ее истинные чувства. Поскольку молодой человек в своих записях больше не возвращается к этому вопросу, можно сделать вывод, что ответ невесты был обнадеживающим.

Огюстен, по-прежнему полный «прогрессивных» революционных теорий, не верил в свадьбы и поражал своих будущих родственников, излагая идеи, которых ни один буржуа не мог одобрить. «Свадебная церемония — лишь формальность, значение имеют только чувства». Короче, Огюстен желал, чтобы Люсиль стала его фактической женой до того, как будет совершена общепринятая церемония. Мадам Дюссер была шокирована, и Огюстену пришлось уступить буржуазным обычаям, которые он ненавидел. «Я никогда не смогу осуществить на практике ни одну из моих философских идей»,— писал он в своем дневнике.

Наконец наступил день свадьбы — гражданская церемония утром и венчание в церкви вечером. Ко всеобщему удивлению, Огюстен, пожелав невесте доброй ночи, оставил ее. Она вернулась домой с родителями. Так продолжалось три дня. Днем он обращался с Люсиль как нельзя более нежно, но на ночь неизменно возвращался к себе. Запись в дневнике Огюстена объясняет его странное поведение. «Я не хочу совершать поступки, которым положено идти от сердца, так, как диктуют мода и обычай. Я хочу дать Люсиль время привыкнуть ко мне, хочу распределять наши эмоции так, чтобы не израсходовать их все за один день». К счастью для Огюстена, Люсиль, похоже, сумела понять своего эксцентричного мужа. Ее спокойное влияние истинной bourgeoise вскоре исцелило его от странностей и превратило в обыкновенного, лишенного воображения гражданина; больше он не делал каких-либо записей в своем дневнике. На протяжении нескольких первых послереволюционных лет похожие случаи, должно быть, имели место во многих буржуазных семьях.