Любовь и ненависть

своим туалетам, покрасила волосы в темно-каштановый цвет,

утром, перед уходом на работу, долго возилась у зеркала. И

все же он не мог не почувствовать по отношению к себе какой-

то до сего небывалый холодок со стороны Ирины. Она не

принимала его ласк, ссылаясь на плохое самочувствие,

перестала интересоваться его работой, спать перешла к

Катюше.

В канун Первомая вечером Андрей принял ванну, лег в

постель и начал читать книгу стихов Василия Федорова. Ирина

всегда принимала ванну последней. Он ждал ее. Решившись

заговорить с женой на щекотливую тему, он не знал, с чего

начать, и в который раз останавливал себя сомнениями: "А

может, мне только кажется, горький плод воображения?"

Ирина, проходя к себе в комнату, где уже спали обе бабушки и

Катюша, на ходу, как-то до обидного торопливо бросила

Андрею: "Покойной ночи". И в словах ее и в жестах сквозил

озабоченный холодок.

- Погоди, Аринка, - остановил он ее и отложил книгу на

столик. - Присядь.

- Да ведь завтра нам рано вставать, - как бы

оправдываясь, обронила она и села на край постели. Голубая

шелковая пижама ладно облегала ее высокую литую грудь.

- Скажи, почему ты от меня все время убегаешь, будто

сторонишься? - начал Андрей, глядя ей в глаза и взяв ее

теплую руку. - Что с тобой происходит?

- Со мной? Происходит? - изобразив на лице удивление,

переспросила Ирина. В его вопросе она почувствовала что-то

недоброе, и глаза выдали то, что она хранила, как тайну.

- Ты только не лги себе, Иришка, - очень мягко и глухо

произнес Андрей, искоса поглядев на жену.

- Мне просто нездоровится, - с покорным видом ответила

Ирина, и вдумчивый кроткий взгляд ее детских глаз торопливо

устремился в дальний угол, где стоял телевизор.

Андрей знал, что говорит она неправду, но не находил

нужных слов для возражения и с озабоченным видом

смиренно слушал ее. Но она замолчала, точно все слова

иссякли, и тогда он с выражением крайнего беспокойства на

лице спросил:

- А что ты чувствуешь? Боли какие?

- Да так, просто устала я.

Андрей выше всего в жизни ценил откровенность и

прямоту, поэтому, уловив в поведении Ирины нотки пусть даже

невинной фальши, был удручен и расстроен и не смог скрыть

своего состояния. С грубоватой решительностью он отпустил

ее белую с голубыми жилками руку, улыбнулся

неопределенной улыбкой и задумался. Что-то новое

зашевелилось в его душе, неожиданное и неясное, похожее на

внутреннее смятение, когда не все додумано до конца. Ирину

смущал этот мятежный взгляд, и она, стараясь говорить

ласково, мягко, спросила:

- Ты чем расстроен? Почему такой печальный?

- Ты говоришь не то, - перебил Андрей и приложил

ладонь к ее лбу. Медленная улыбка, только что осветившая

лицо Ирины, погасла, круглые щеки порозовели, но глаза

смотрели открыто и смело. Она сказала:

- Я тебя не понимаю. Ты о чем, Андрюша?

- Да все о том же, о твоем состоянии.

Он смотрел на нее пытливо, этот нежный, но не слабый

человек, внешне грубоватый и некрасивый, толстые губы его

шевелились, будто продолжали бессловесный разговор. Она

обласкала его взглядом, выключила ночник у изголовья и

легла рядом под одеяло...

Утро было звонкое, песенное, лучистое. Ликовала весна,

одетая в кумач флагов, знамен и транспарантов, сиял

солнечный Первомай.

Ирина еще накануне сообщила Похлебкину, что она с

Катюшей придет не на сборный пункт, а вольется в свою

колонну возле Белорусского вокзала, где обычно проходит

колонна Ленинградского района столицы. До Белорусской

площади они доехали в метро. Улица Горького - человеческая

река - гремела музыкой. В голубом просторе свободно плавали

два связанных воздушных шара - розовый и желтый. Ирина

волновалась: вдруг их колонна уже миновала площадь

Белорусского вокзала, вдруг тот, ради кого она пришла и на

демонстрацию и собирает у себя гостей, не выйдет сегодня из

дому или уехал за город? И хотя для таких мыслей не было

повода, Ирина как-то невольно придумывала различные

причины для беспокойства.

Вчерашний разговор с Андреем не зацепился в ее душе

и памяти, к беспокойству мужа она отнеслась с легкомыслием

взбалмошной девчонки. Правда, Андрей ее ни в чем не

упрекнул, да, собственно, у него и не было оснований для

упреков. ("Что я такое себе позволила?")

На площади у памятника Горькому шла бойкая торговля

праздничными игрушками. Ирина купила Катюше два шара,

такие же, как те, свободно парившие над площадью, - желтый

и розовый, прыгающую обезьянку и шоколадку в виде

бронзовой медали. Подошла к милиционеру, спросила, не

проходил ли Ленинградский район.

- Пока нет. Где-то на подходе, - ответил старший

лейтенант и, взглянув на колонну, вступающую на

привокзальный виадук, махнул рукой в белой перчатке: - Да

вон он, смотрите!