Любовь и оружие. Венецианская маска.

Государственные инквизиторы, которые прежде швыряли в пасть львам любую затребованную у них жертву, арестованные по приказу Дожа и Совета Десяти, были переправлены в тюремное заключение в монастырь Сан-Джорджо Маджоре. Тот же указ, обнародованный в ответ на щелканье французского хлыста, открыл тюрьмы одним, в отличие от других, чья судьба до этого момента находилась в руках Тройки.

Многим из них освобождение было подобно внезапному переходу из тьмы к яркому свету, который делал их ослепленными и неуверенными. И более всего это относилось к Марку-Антуану.

Спускаясь уже в сумерках вместе с другими по лестнице Гигантов[70] к выходу, он заметил два установленных артиллерийских орудия. Затем он оказался в бурлящей, любопытной, горластой толпе на Пьяцетта и минуту стоял в нерешительности, не зная, куда направить свои стопы.

Первым делом ему надо было сориентироваться в ситуации: он должен узнать, что произошло за недели его заключения, когда он был оторван от всех новостей. В его глазах орудия у выхода Дворца Дожей и двойная шеренга вооруженных солдат, вытянувшаяся вдоль всего периметра дворца были свидетельством каких-то перемен.

После некоторых сомнений он заключил, что единственным местом, где можно раздобыть необходимую информацию, был дом Пиццамано. Он был в неопрятном виде и не брился два дня. Белье его испачкалось, а туалет был в совершенно плачевном состоянии. Но это не имело значения, хотя он был признателен сумеркам, милосердно скрывавшим все это. В его карманах оставалось еще немного денег, большую часть которых тюремщик уже выудил у него.

Он проложил себе дорогу через бурлящую толпу и, окликнув гондолу со ступеней Пьяцетта, понесся к Сан-Даниэле.

Прошло несколько часов после ухода арестованного Доменико, когда Марк-Антуан входил в этот скорбящий дом. Он почувствовал это в тот же момент, когда ступил ногой на широкие мраморные ступени и вошел в величественный вестибюль, где, хотя ночь уже наступила, портье только сейчас разжигал огонь в огромном золоченом корабельном фонаре, которым это помещение освещалось.

Мужчина безразлично посмотрел на Марка-Антуана, не сразу узнав его, затем он вызвал помощника, столь же печального как и он сам, чтобы проводить Его Превосходительство.

Лакеи наверху двигались молча и бесшумно, словно в доме умершего.

Тревожно удивленный, Марк-Антуан ждал среди блеска салона, пока бледный, угрюмый и изможденный граф не предстал перед ним в свете свечей.

— Я рад наконец увидеть вас освобожденным, Марк. Таково условие, за которое вы должны благодарить французов.

С горечью он добавил:

— Руководители той самой Венеции, ради которой вы кропотливо трудились, никогда не отнеслись бы к вам столь великодушно. Они по-другому относятся к тем, кто им служит. Вот и Доменико отправился за наградой, которой удостоена его преданная служба. Они забрали его на Мурано. Он заключен там в тюрьму крепости Сан-Мишель.

— Доменико! — испугался Марк-Антуан. — Но почему?

— Чтобы он мог вскоре предстать перед командой для расстрела.

— Я имею в виду, по какой причине? Что он сделал?

— Он имел безрассудство выполнять приказы правительства, которому он служил, и открыл огонь по французскому военному кораблю, который стремился силой пробиться в порт Лидо. Французы потребовали его голову во искупление, и храбрый Манин швыряет ее им.

Марк-Антуан вглядывался в эти утомленные, покрасневшие глаза с немым сочувствием горю и гневу графа.

Граф предложил ему сесть и, с трудом передвигаясь на волочащихся ногах, бросился — человек ослабевший и измученный — в кресло. Марк-Антуан, игнорируя это предложение, лишь повернулся к нему лицом.

— Несчастная мать мальчика почти обезумела, и Изотта немногим лучше. Я хвастал, что готов без малейшего колебания отказаться от всего ради Республики. Не думайте, что я хвастал больше, чем, как доказал этот случай, мог выполнить. Чтобы спасти Венецию, я отдал бы и сына и дочь, и жизнь, и богатство. Но это… Это — совершенно напрасное и бесполезное жертвоприношение, а такое никогда не входило в мои планы.

Он уронил голову на руки со слабым стоном бессилия и страдания и сидел так, а Марк-Антуан стоял с поникшей головой и смотрел на него. Воцарилось молчание. Затем, резко поднявшись, граф Пиццамано заговорил вновь.

— Простите меня, Марк. Я не вправе беспокоить вас всем этим.

— Мой дорогой граф! Вы думаете, я не разделяю вашу печаль? Вы забыли, что я тоже люблю Доменико?

— Спасибо, друг мой. Теперь, когда вы освобождены, расскажите мне, чем я могу служить вам, если в моих силах помочь кому-нибудь. Теперь, когда мы пришли к концу, ничто не удерживает вас в Венеции. И в самом деле, пожалуй, вам даже небезопасно мешкать.

Марк-Антуан ответил ему почти механически:

— Это несомненно так, раз французы уже идут. Никому не будет пользы от того, что я закончу свои дни перед командой для расстрела.

— Я слышал этим утром, что в Пуле стоит английская эскадра, — сказал граф. — Адмирал Коррер находится в Сан-Джорджо на Алдже и по моему распоряжению отправит вас туда на самой быстрой из своих галер.