Любовь и пепел

Ее мать тоже была красивой женщиной. Она ему сразу понравилась. Они понравились ему все, даже брат. Эрнест чувствовал себя с ними легко и непринужденно. Только после своего ухода он понял, что все еще думает о девушке. Она следовала за ним домой, мягко вспыхивая в его памяти, как симфония, услышанная только лишь раз. Она все еще была там, когда он закрыл за собой дверь на Уайтхед-стрит и снял ботинки, чтобы почувствовать прохладу кафеля. Затем пришла Файф[6]и сказала, что его ждет ужин, если он голоден. Она была из тех женщин, которые подмечают все. Она склонила голову набок, как ворон, и спросила, где он был и почему опоздал, и Эрнест сразу понял, что должен солгать и что это не последняя ложь жене об этой блондинке.

Сейчас, на краю парка, он останавливается и оборачивается. Смотрит назад на закругленный холм, лежащий в тени. Он знает, что завтра услышит о количестве жертв с обеих сторон: сухие цифры помогают не думать об умерших людях. Хотя на самом деле не помогают, во всяком случае ему. Для него гораздо эффективнее алкоголь. Эрнест пойдет в «Чикоте», встретит там ее, и ему на время станет лучше.

Все, что он способен видеть теперь, это то, что находится прямо перед ним, и она — часть этого. Похоже, оказавшись на войне, на самом острие ножа, он изменился. Но какова бы ни была причина, она преодолела все защитные барьеры, которые он выстроил.

И теперь он не может не думать о ней, не может не быть ближе, независимо от того, чем это обернется.

В жизни ты либо делаешь то, что хочешь, либо то, что должен. Ты тот, кем себя считаешь, или тот, кем становишься в такую ночь, как эта, в Мадриде, когда пробираешься сквозь темный хаос улицы туда, куда следует идти.

Глава 17

Прошло всего три недели, но казалось, что я в Мадриде уже много лет. И мне совсем не хотелось оттуда уезжать. Я никогда не испытывала такого напряжения. Никогда. Это было все равно что жить с постоянно замирающим сердцем. Когда немецкие батареи на холме Гарабитас начали непрерывно обстреливать город, жизнь стала еще более острой и более ценной для каждого из нас. Днем залпы раздавались короткими очередями — шестьдесят или сто снарядов за десять минут, которые мы пережидали в дверных проемах, кафе или в ванных комнатах наших отелей. Позже, в «Гран-Виа», или в «Чикоте», или в номере Делмера, мы спорили о количестве выпущенных снарядов, о том, сколько людей погибло и были ли сегодня сражения где-нибудь еще. Всей компанией обсуждали, что случилось потом и что может случиться завтра. Было нечто успокаивающее в том, чтобы обдумывать все снова и снова. Это был один общий язык, и мы все говорили на нем.

Очень быстро я научилась различать звуки выстрелов, пробегать сквозь фонтаны разбитого стекла и дышать воздухом, загустевшим от дыма лиддита и пыли. Мой испанский стал лучше: я уже могла поговорить с женщинами, стоящими часами в очередях за едой, и с детьми, бегущими в школу, любую, готовую их сегодня учить. Чтобы попасть туда, им приходилось идти мимо пятен человеческой крови. Иногда они останавливались, чтобы выкопать гильзы и позже обменяться ими друг с другом так же, как дети в Сент-Луисе обмениваются камешками или бейсбольными карточками.