Любовь и пепел

Я вернулась в отель, чувствуя себя злой, обиженной и униженной, задаваясь вопросом, что это за место и почему я здесь? Я заказала кофе и стала ждать, когда по-настоящему рассветет. Но солнце, казалось, так и не взошло. Небо побледнело, стало жемчужно-серым, но тучи не рассеялись. После обеда многие вернулись на работу и в школу. Густой и влажный туман опустился на город, и от этого люди повеселели и почувствовали себя в безопасности.

— Они не прилетят в такой туман, — сказал управляющий отелем нашей небольшой группе журналистов, собравшейся в вестибюле.

Приехали два итальянских репортера и Джеффри Кокс — новозеландец, писавший для «Дейли экспресс». Я встречалась с ним раз или два в Мадриде, и этого было достаточно, чтобы мы стали друзьями.

— Финны должны знать, на что способна их собственная погода, — отметил Джефф, но через двадцать минут самолеты все-таки прилетели.

Русские атаковали в три часа пополудни. На этот раз сирен не было, только оглушительный грохот бомбардировщиков, нацеленных на небольшой район города. Девять самолетов в узком, ромбовидном строю шли на высоте двести метров. В отеле из-за рева ничего невозможно было расслышать. Когда пол конвульсивно задрожал, я нырнула под мраморный стол в ресторане и сидела, обхватив колени. Все сотрясалось и содрогалось от взрывов. Окна дребезжали. Я чувствовала, как зубы стучат и щелкают из-за взрывающихся бомб.

Атака длилась одну минуту — самую длинную минуту в моей жизни. Было тридцатое ноября тысяча девятьсот тридцать девятого года. Началась русско-финская война.

Глава 42

Когда я снова открыла глаза, повсюду был черный дым.

— Газ! Газ! — услышала я чей-то крик и подумала: «Мы пропали». Но это был не яд, по крайней мере пока. Дым был визитной карточкой бомбардировки, знаком того, что город разваливается на части.

В странной гулкой тишине я встала и вместе с группой ошеломленных людей вышла на улицу. Все было в огне. Проспект превратился в океан сверкающего стекла. Четыре больших многоквартирных дома обрушились, как будто были сделаны из папье-маше или из воздуха. Автобус валялся на боку посреди дороги, как сбитый слон. Водитель лежал рядом. Во всяком случае, мне казалось, что это был водитель, потому что его тело находилось среди осколков лобового стекла. Голова мужчины была вывернута под неестественным углом.

Я посмотрела на него и отвела взгляд. Он ничем не отличался от сотен раненых, которых я видела в Испании, за исключением обуви. Это были не эспадрильи, как у крестьян в Мадриде, а ботинки из кожи, которую множество раз тщательно латали, чтобы можно было подольше в них проходить. Почему-то эти ботинки разбили мне сердце, как ничто другое в тот день. Я раз за разом задавалась вопросом, как бы мне про это рассказать или написать, чтобы его жизнь и смерть обрели ту ценность, которую они заслуживают. Наверное, у него были жена, дети. Где они в этом горящем городе? Тьма уже сгущалась, точнее, надвигалась с края горизонта, как будто она давно притаилась там, как хищный зверь. Внезапно я ощутила такое острое желание оказаться дома, на солнышке, что едва могла это вынести. Сидеть бок о бок с Эрнестом на нашей террасе — это так просто и одновременно так сейчас недостижимо.

Все вокруг — до горизонта — было охвачено пламенем. Люди покидали город. Девочки и мальчики, старики и матери оставляли свои тлеющие дома, магазины, школы. Это было очевидно. Но вокруг стояла странная тишина: никто не кричал и не плакал, даже дети, которых матери укладывали в коляски, тележки и сани. Никто не бежал. Не было ничего похожего на панику — только усталое, застывшее, покорное отступление. Кучи одеял, консервы в тележках — непрерывный поток невинных душ двигался в сторону леса, где можно было укрыться.

На обратном пути в отель я увидела парней, которые пытались лопатами и руками откопать из-под обломков тела. Я понимала, что работать им придется всю ночь и весь следующий день тоже. В номере я не сняла пальто и даже не включила свет, просто зажгла свечу и села на край кровати с ручкой, бумагой и книгой, заменившей мне стол.

Все это время у меня не получалось написать Эрнесту, но теперь, несмотря на то что руки сильно тряслись, слова лились рекой: «Милый мой Зайчик! Я тебя люблю — вот что сейчас имеет значение. Я могу написать о том, каково здесь находиться, но важнее, чтобы ты знал, что я люблю тебя. Люблю. Мы не должны были покидать Кубу…»

Глава 43

Позже, гораздо позже это назовут Зимней войной. С последнего дня морозного ноября до оттепели в середине марта русские самолеты появлялись еще множество раз, а финские пулеметы, прицеливаясь в них, изрыгали огонь в темное небо.