Любовь и пепел

У Советов было в три раза больше солдат, в тридцать раз больше бомбардировщиков и в сто раз больше танков, но у финнов было и свое оружие. Они знали, как использовать погоду в своих интересах, и в белых комбинезонах на белых лыжах незаметно пробирались через леса, чтобы застать русских врасплох. Природа была на их стороне. Целые деревни были надежно замаскированы под заснеженными еловыми кронами, окутанными туманом, неразличимым и тихим, как снег.

В Хельсинки продолжалась эвакуация: детей вывозили в тележках, железнодорожных вагонах и даже катафалках — в чем угодно, лишь бы у этого средства были колеса. Бомбардировки продолжались, и финны потянулись из своих лесных лагерей к ближайшим деревням. Из деревень они массово двинулись на север и на запад, к Балтийскому морю. Люди не казались испуганными. У них была ледяная решимость, которая являлась такой же неотъемлемой частью Финляндии, как снег и темнота. Темнота, которая, словно черное покрывало, спускалась с небес каждый день после полудня — и световой день кончался. Я не понимала, как они выдерживают такие короткие дни, но, видимо, люди способны привыкнуть ко всему.

Однажды пожарный привел меня в разбомбленный жилой дом, по колено затопленный водой из пожарных шлангов. Мы поднялись на несколько лестничных пролетов с бетонными ступеньками, выглядящими нетронутыми, хотя от стен вокруг остались только руины, и прошли в одну из квартир, где дверь была сорвана с петель. Внутри — мокрые черные обломки чьей-то жизни: кровать и стол, раздавленные потолочными плитами, занавески, похожие на паутину, и фотография двух маленьких детей в рамке на перевернутом холодильнике. Пожарный рассказал, что они откапывают тела уже три дня и, возможно, пройдет еще неделя или даже больше, прежде чем они найдут всех.

Дальше по улице находился техникум, в крышу которого угодила бомба. Все здание превратилось в кратер, этажи и подвал разрушились, и теперь можно было разглядеть канализацию. Учительница была свидетелем обвала здания и видела, как почти все ее ученики оказались погребенными под обломками. Ее муж, водопроводчик, лежал в больнице с дыркой в горле от медной трубы. У нее был пятнадцатилетний сын, которого она не видела со времени последнего налета. Пока мы с ней разговаривали, я изо всех сил старалась запомнить его имя, рост, цвет волос, одежду.

— На случай, если увижу его, — объяснила я, хотя знала, что не увижу.

Мы обе играли в оптимизм, стойкость и надежду. Как еще можно пройти через такое?

— Не забудь! — крикнула она мне вдогонку, когда я пошла к следующему разбомбленному месту, к следующему пострадавшему.

— Не забуду. — Я взмахнула блокнотом в знак обещания.

У бомбардировок был свой распорядок: они зависели от погоды и освещения. Густой снег и густой туман обычно означали безопасность. Но самым безопасным вариантом была темнота, мы расслаблялись до половины девятого утра, а после с востока с ревом прилетали самолеты, чтобы сбросить бомбы или иногда пропагандистские листовки. Самое ужасное, что они могли сделать, — это, конечно, сбросить газовые бомбы, и мы постоянно задавались вопросом, пойдут ли русские на такой шаг.

Все время ходили слухи, что именно сегодня это произойдет, но я оставалась в отеле так долго, как только могла, — полагаю, из чистого упрямства. Однажды ночью, когда я крепко спала, Джеффри Кокс постучал в мою дверь и сказал, что все должны немедленно покинуть отель, так как утром собираются использовать газ. На этот раз точно.

— Пора сматываться, Геллхорн, — сказал он, когда я открыла дверь.

Я все еще не проснулась, моя ночная рубашка, вероятно, была мятой, а волосы растрепаны.

— Какого черта, Джефф? Ты пил?

— Конечно, но какое это имеет отношение к делу? Все, кто говорит по-английски, уходят.

— Они уже уходили дважды, и в конце концов все возвращались. — Я протерла глаза. В голове стучало. — Пожалуйста, уходи. Со мной все будет в порядке.

— Как хочешь, — ответил он и, подойдя к соседнему номеру, принялся колотить в дверь.

К счастью, это была еще одна ложная тревога, но нас все равно эвакуировали. Шестнадцать русских самолетов были сбиты, и все понимали, что неминуемо должно последовать мощное возмездие. Мы пошли в лес со всеми остальными. Там было теплее, и стало еще теплее, когда пошел сильный снег — тихий, окутывающий, мокрый снег, который облепил елки и наши палатки так, что прогнулись крыши.

Казалось, что мы очутились в другом мире. Мы спали под жесткими мехами, как герои романов Толстого, а мускулистые лошади вокруг дымились от жара своих тел и топтали снег. Шерсть у них была лохматая, а в длинных хвостах торчали куски льда, и ни одна не напоминала мне Блу, оставшегося в Сан-Валли, как будто они принадлежали к разным биологическим видам.

Во внутреннем кармане куртки у меня лежали две телеграммы от Эрнеста, которые я получила четвертого декабря и которые перечитывала уже столько раз, что бумага стала мягкой, как тряпочка. Он гордится мной и считает меня самой храброй женщиной на свете. «Я могу приехать, — настаивал он. — Только скажи, и я все брошу».