Любовь и проклятие камня

Старик слушал аристократку и улыбался. Он прожил много лет. Пережил такое количество королей, что мог по праву назваться хранителем истории государства, так как родился еще в эпоху Корё[3], а потому унаследовал от своего отца все тайны горшечного дела[4]. Посуда, которая изготавливалась семьей, сразу доставлялась в храмы, служила во время дворцовых церемоний. Только самые богатые люди могли позволить себе такую посуду. Селадоновая глазурь[5], покрывавшая вазу, которую держала Елень в руках, была бледно-зеленого оттенка — признак качества и знак семьи, изготовившей ее. И минуло уже больше десяти лет с тех пор, как старик брал учеников, а ведь когда-то к нему напрашивались отпрыски богатейших семей! Давно… Давно это было. Так давно, что и не вспомнить в каком году, при каком монархе. И вот стоит перед ним госпожа, разодетая в шелк, и говорит, что хочет научиться лепить. Зачем? Зачем горшечное дело аристократке?

Елень убеждала старика, сулила деньги, но тот остался при своем мнении: учеников он не берет, ни в чем не нуждается. Женщина постояла, постояла, да и ушла с детьми. Старик вновь прикрыл веки и стал слушать внука, позабыв о богатой даме.

Однако на следующий день женщина вновь предстала перед ним. Вновь уговаривала, предлагала деньги, но старик не соглашался. Уходя, женщина оставила на прилавке кулек, в который была завернута копченая утка.

— Вы не можете отказаться. Эту утку я не покупала. Ее привез господин капитан, сам поймал, сам коптил. Не отказывайтесь, — сказала она. Внучок судорожно сглатывал, переводя глаза с ароматной дичи на сурового деда. Тетушка ребенку очень нравилась. Она была доброй, и руки у нее были ласковые.

— Госпожа, спасибо, но я правда-правда не беру учеников, — вставил дед напоследок.

Елень улыбнулась, поклонилась и ушла. А на следующий день опять пришла, но уже с Анпё. Слуга, вооружившись топором и молотком, быстро поправил покосившееся крыльцо лавки. Перевесил дощатую дверь. Старик смотрел на хлопоты незнакомой госпожи и хмурился. Он гордился своим ремеслом и мастерством, которого достиг в нем. Сейчас он уже не мог изготавливать столько посуды, как раньше: руки не те. Посуда значительно упала в цене, потому как с историей рода ушла и история селадоновой глазури. Эпоха миновала. Да и горшечников развелось. Лепят без разбору, кто ни попадя. А ведь это не лепка, а искусство. Настоящее искусство! А лезут в него все, кому хочется!

Старик готов был услышать просьбу госпожи и даже приготовил ответ, но странная аристократка ни о чем не просила. Угостила внучка вкусными пирожками, да ушла со своим слугой. А на следующий день вновь оказалась перед лавкой горшечника. Она подошла и протянула деду старую потрепанную книжицу. Мастер открыл книжку и узнал ее. Хоть глаза и утратили былую зоркость, но содержание этого старого дневника он помнил наизусть. Высохшие руки скользили по желтым полустёртым страницам, а душу омывало волнение. Старик поднял на женщину глаза, затуманенные слезами.

— Откуда… откуда у вас это? — только и смог он произнести.

И Елень рассказала о старой гончарной мастерской, о деде капитана Соджуна. Мастер оживился, быстро собрался и возжелал увидеть мастерскую своими глазами. Елень пригласила идти за ней и стала показывать путь. Несмотря на внешнюю дряхлость старика, шел он быстро, споро переставляя клюку, на которую опирался. У ворот поместья замер, что-то прошамкал беззубым ртом и прошел за госпожой.

Мастерская произвела на него странное впечатление. К удивлению хозяйки, дед прекрасно знал, как мастерская выглядит, где что лежит, словно был здесь когда-то.

— Как зовут хозяина этого дома? — вдруг спросил старик.

— Ким Соджун, единственный сын министра финансов Ким…

— А как зовут… вернее, звали предыдущего хозяина? — перебил дед.

— Его фамилия Чон.

— Чон Сынги. Великий мастер-горшечник! Вот кто создавал шедевры.

Елень растерялась.

— Вы знали его, господин…, — и тут она запнулась, имени старика она не знала.

Тот улыбнулся и, чуть склонив голову, представился:

— Чон. Чон Сэчан.

Елень уставилась на него, а тот, словно не замечая ее пристального внимания, оглядывал мастерскую, и морщинистое лицо озарялось улыбкой.

За чаем Елень узнала всю историю старого мастера. Дед Соджуна приходился Чон Сэчану родным дядей по отцу. Два брата были славными мастерами. Их имена знали и при дворе. Но из-за чего-то братья рассорились, и после смерти отца старший собрал свою семью и уехал куда-то в провинцию, а младший остался в Ханяне.

— У моего отца была такая же книжица, он берег ее пуще зеницы ока. Но однажды по неосторожности выболтал о таящих в ней секретах гончарного дела. Проснулся поутру, а книжицы уже не было. Я же содержимое наизусть помню, потому как он заставил меня выучить все, будто знал, что нам не сохранить записи. Отец до самой смерти лепил горшки для аристократов. Лепил сам, учил меня.

— Не знала, что у капитана есть близкий родственник, — проговорила госпожа, разливая чай.