Любовь и СМЕРШ (сборник)

«А вообще, забавно получилось. Хоть и не стоило так явно гнать пургу, но все равно – забавно. Особенно с этим напыщенным журналистишкой. Простой, как карандаш без резинки, а кочумает за троих».

Он бросил полотенце на пол и, не стесняясь наготы, подошел к окну. Тело у него еще хоть куда, выпуклые мышцы груди, поджарый живот. Лыжи, Сандуны, правильное питание.

«Вторичность, вторичность – вот основная проблема провинции. Но тексты у Берты забавные. Ей бы в Москву, может быть, тогда и взлетела…»

Рукопись Берты, аккуратно свернутая в трубочку, лежала на краю стола. Черновицкий подхватил ее и, не целясь, бросил в корзинку для мусора.

«Не горят, говорите… Может, и не горят. Жаль, что про авторов такого не скажешь. Искусство – оно как бой гладиаторов. Побеждает сильнейший. Вот такая простая истина…»

Он с удовольствием похлопал себя по крепким ягодицам.

«Понятие „культурный“ человек» включает в себя и культурное тело. Кто сказал? Не помню, но сказал хорошо.

В смысле культуры Израиль, конечно, провинция. Типа Воронежа или Самары. Жратвы только больше. Но и гонору… Я ведь для них Мастер, мэтр из столицы. Им со мной за один стол сесть – как ангела встретить. Чего ж они гоношатся, как пристебнутые. Неужели эти второсортные лабухи искренне считают себя избранным народом?

А Берту жаль. Связалась, дурочка, с Межировым, тот сам увяз и ее за собой тащит. Фамилия, однако… Псевдоним нужно брать с такой фамилией.

Черновицкий замер.

«Вот оно, ну конечно, как сразу не догадался. Ми мажор, просто перейти в ми мажор!»

Мелодия созрела окончательно. Он выхватил из «дипломата» ручку, распахнул роскошный кожаный блокнот с тисненой надписью на обложке «Михаил Черновицкий» и, словно воробьев на проволоку, принялся усаживать ноты вдоль ровных полосок линейки.

Перед окном гостиницы перевернутый полумесяц баюкал в своей колыбели молодую звезду. Два патрульных вертолета, пригнув носы к земле, будто поисковые собаки, плыли над побережьем. За желтой полосой пляжа медленно и важно шевелилось Средиземное море.

Оставшись одна, Берта забросила грязную посуду в раковину, – полежит до благоприятной минуты, не скиснет – поставила Пятый бранденбургский и улеглась на тюфячок. Курила, глубоко затягиваясь, подолгу задерживая дым в легких.

«Мне хорошо, – думала Берта. – Мне нравится эта квартира, и этот город, и эта страна. У меня много друзей, хорошая работа, мне пишется и любится. Я счастлива, счастлива, счастлива…»

Голубые завитки дыма медленно поднимались к потолку, неслышно растворяясь в полумраке. Берта всматривалась в причудливые клубки и разливы, с легкостью выделяя знакомые очертания. Голубой дом с замирающими на сквозняке голубыми занавесками, голубой порог перед голубой дверью, а за порогом, смущаясь, переминается с ноги на ногу голубой ангел с лицом Аркадия, и в руках его бьется и трепещет пионерский костер.

Царь, царевич, сапожник, портной

Эдуарду Бормашенко

– У прошлого есть одно большое достоинство: его невозможно изменить. – Велвл откусил солидный кусок булки и тут же глотнул кофе из кружки с замысловатым вензелем на боку. В холодном воздухе Цфата кружка курилась, словно маленький вулкан.

Вокруг столика миниатюрного кафе на самом склоне горы сидели четверо: марокканский еврей Эди Азулай в крохотной вязаной кипе, кокетливо прикрывающей стартовую площадку плеши; Велвл – бреславский хасид с пейсами, толстыми, словно корабельные канаты; пламенный хабадник Ури и я. Столик упирался в перила террасы, за которыми сразу начиналось огромное светящееся пространство утра, убегающее к Кинерету. Слева, на более пологом отроге, желтело кладбище каббалистов; справа нависала Галилея, осыпанная зелеными купами олив.

– Оно словно фотография, – Велвл отставил пустую кружку, – можно увеличить, размножить, развернуть, но изменить – увы.

– Замечательно можно, – Азулай, словно отвечая на вызов, со свистом втянул кофе из одноразового стаканчика. – Размножить, развернуть, подклеить, затушевать, вырезать, прибавить, исказить. Запросто.

– Тогда это уже не прошлое, а другая реальность. Вранье, попросту говоря. Художественная литература.

– Факты сами по себе не имеют никакого значения, – вмешался Ури. Кофе он давно допил и наслаждался первой сигаретой. – Какая нам разница, взяли французы Акко или утерлись несолоно? Главное – какой личный урок вынес ты, товарищ, из египетской кампании Наполеона. Изменился ли к лучшему или жируешь по-прежнему?

Сигарета кончилась. Ури утопил окурок в кофейной гуще, оставшейся на дне стакана, и по своему обыкновению поблагодарил Ребе.

– Да здравствует Ребе – наш повелитель, Ребе – наш учитель, Ребе – святой Машиах!